Парик моего отца
Шрифт:
В офисе сам черт ногу сломит: треск-гром-вой-аварийных-сирен на всех частотах. Люди мечутся во все стороны, словно в родильной палате для слепых. Кричат, чтобы их правильно поняли, шепчут, что младенчик-то без глазок. Телефоны звонят, вазы стоят пустые, на дверце шкафа болтается плакат с голым красавчиком, у которого выдрано причинное место. В углу посвистывает пустой — в сеть включен, но ничего не показывает — телевизор. В общем, сурово.
На стене — доска, на доске написано:
< image l:href="#"/>Спасибо за баптиста-фанатика, сукины детки. Я-то думала, мы не в силах осветить существо выше шести футов трех дюймов…
Раньше мы друг друга подсиживали почем зря, теперь
Почти все на свете само собой смывается и забывается. Мы с Маркусом позабыли, что между нами было нечто интимное, а может, ничего интимного и не было, или это самое интимное чуть не стряслось в золотые прежние, жуткие прежние денечки, когда все пили лишнее, болтали лишнее, ну, и попадали от всего этого в больницу либо на «Четвертый канал»; в те денечки, когда мы буквально жили в офисе, чтобы выпихивать программу в эфир — нет, не выпихивать, опрокидывать, как грузовик с полным кузовом почтовых голубей. Мы брали ящик пива и, не жалея глоток, ругали еду, грязь, воду, деньги. Потом, пока все мы ругались между собой, я шла воровать виски из кабинета Люб-Вагонетки и пыталась уговорить либо Маркуса, либо Фрэнка нассать в ее нижний ящик, поскольку сама это сделать не могла.
Ну а теперь мы просто вместе работаем и иногда развлекаемся. Программа выкатывается в эфир сама, ей без разницы. Мы виним во всем Люб-Вагонетку — она ведь главная. Не сказать, что она гадит специально — но ведь должен хоть кто-то наживаться на наших страданиях?
Люб-Вагонетка стоит посреди комнаты на антресолях, где обитают Маркус с Фрэнком. Они вечно взбегают к ней по идущему вниз эскалатору, или проскакивают мимо, спеша ошибиться этажом. Они сплетничают о ней, как о живом человеке: о ее одежде, о ее решениях, о ее груди, о ее вранье, суровая она или кроткая, и существует ли вообще. Тем временем эскалаторы то разгоняются, то замедляют ход, или перестают ползти вверх и начинают ползти вниз, а она все стоит себе и смотрит, с телефоном в руке.
Я ее влиянию не поддаюсь. Она — женщина. На своем веку она побывала и внизу, и наверху. Теперь она наверху. И пьет.
Когда она пьяна, она говорит о Телевидении. Ее послушать, так «Удача» и «Провал» — все равно, что запахи человеческого тела; нечто возбуждающее и банальное, и сколько ни три, все равно не смоешь.
Когда она трезва, она говорит о риске, о том, что мы должны стараться, чтобы наша программа оставалась рискованной. Она заключает, что телекомпания утратила свою «миндалинку», что от одного из участников «попахивает керосином», что из студий нам присылают «мухобель», что наш ведущий — «приз из черного ящика». Когда она пьяна, то говорит, что мы закладываем фундамент новой Ирландии.
Когда она трезва, она говорит: «Классная программа, ребятки», ибо, по ее убеждению, благодарность начальства — лучшее украшение титров.
Короче — пятнадцать секунд до Заставки. В студии объявлена боеготовность. Затем — четвертая (четвертая камера, то есть) берет общий план сверху, третья — общий, и вторая — жирного паршивца. Так, этого я не говорила. Врубить вэтээр [2] . (Извините, я только сигаретку…). И-и-и-и-и — мотор! (Трампам-Трампам-Трампам-Трам)… К эфиру Грэмс…. Выводим третью. ГРЭМС, ВАЛЯЙТЕ! И ты, Питер, ДУЙ! Нормально.
ГОЛОС ЗА КАДРОМ: Леди и Джентльмены, это… Рулетка Любви! А вот и ваш Крупье Любви… ДАМЬЕН ХУРЛИ!
2
Вэтээр — видеомагнитофон.
Овация-овация-овация. Сигнал Дамьену и второй.
СТОП! СТОП!
Продолжаем. Первой — парней.
Хватит-молодцы-давайте-по-новой. А ну-ка, еще разок!
Третья камера — публику. Публику. Публику бери. А теперь вторая.
Ну вы даете, ребята. У-ф-ф. ВАУ-ВАУ, сегодня у всех нас просто-таки дрожат коленки. Правду сказать, мы внутренне оху… внутренне охаем от волнения.
Хватит отсебятины.
Кто же обретет ЛЮБОВЬ на РУЛЕТКЕ ЛЮБВИ этой недели? ВЫ даже не поверите, какой сегодня мы приготовили сюрприз. И кому — ВАМ! Даю головку на отсечение, во всем зале не останется ни одной… сухой… ШТАНИНЫ.
Отснять заново.
Кстати о НОЖКАХ, вот она — прекрасная леди этой недели. Вот девчонка, которая выберет своего везунчика! Очаро-помрачительная, очаровательная МОЙРЭ из Донни-КАРНИ!
Четвертая, эй! Третья камера — гони мне Мойрэ. Наезжай на Мойрэ. На Мойрэ наезжай, третья.
Ура-ура. Погоди, Мойрэ. Погодите, все. Это я, знаете ли, так, для тренировочки. Верно, верно, правильно подсказываете! Вперед мы пропускаем … ПАРНЕЙ!
Опять первая. Овацию в фокус. Отъезжай. Отъезжай. Валяйте. Как-нибудь потом смонтируем, потихонечку-полегонечку. А теперь вторая. Мыкаемся дальше.
Не знаю уж, чего тут волноваться. На «Рулетке Любви» в жизни не случалось ничего по-настоящему ужасного — невзирая на тот факт, что вся ее судьба в руках одной безвестной девицы. Геморрой ста сорока планерок, агония семидесяти съемочных уикэндов, мука шестисот двадцати трех телефонных разговоров с реквизиторами — все это сбивается в кучу и замирает, затаив дыхание, в ожидании одного ее слова, одного ее наития. «Я выбираю номер три». Она могла бы выбрать номер два или номер один, но статистика гласит, что она выберет третий — потому-то мы и ставим на дальний фланг самого симпатичного.
Ни одна еще не сказала, к примеру, «Я выбираю номер пятнадцать». Ни одна еще не отказалась выбирать. Ни один мужчина ни разу не вскочил со своего кресла в зале с воплем: «Протестую, она помолвлена с другим». Еще ни одна женщина не завизжала: «Лесба!». Еще ни один судебный пристав торжественным или каким-либо иным жестом не развернул перед камерой свидетельство о рождении, доказывающее, что наша героиня несовершеннолетняя. Еще ни один субъект в помятом костюме не вышел на подиум и, извинившись по-немецки, не задрал девушке платье, дабы продемонстрировать сокрытый под ним пенис.