Париж в настоящем времени
Шрифт:
Жюль, Серж, Ален и Сандрин ютятся в отдельных комнатках, сильно смахивающих на тюремные камеры. Над кроватью Жюля, как будто два предыдущих десятилетия никто здесь не слыхивал о покраске стен, нацарапан портрет немецкого солдата. Его член величиной с дирижабль «Гинденбург» устремлен меж раздвинутых ног предположительно итальянской женщины с задранной до пояса юбкой. Картинка сия некоторым образом даже уместна, поскольку трое молодцов, бьющих баклуши в зное и неистребимых дизельных выхлопах миланских улиц, просто помешаны на сексе. А привлекательная только в определенных ракурсах Сандрин – предмет их вожделения. Словно в каком-нибудь древнеримском фарсе или французском балагане ночь напролет парни тайком друг от друга выскакивают в коридор и на цыпочках мчатся, чтобы постучать в дверь ее комнаты. Поначалу ей это льстит, но быстро надоедает и вызывает справедливое отвращение.
– Надеюсь, ночью вы все хорошо развлеклись, – говорит она наутро за завтраком, – но, если кто-то еще хоть раз постучится ко мне в комнату, я вызову итальянскую мастурбационную полицию.
Жюль обижен, Серж веселится, Ален огрызается, и с каждым днем их совместное пребывание становится все невыносимее. К тому моменту, когда машина выкуплена и все четверо впихнулись в нее и катят сквозь зной и пыль Южной Италии, они уже готовы поубивать друг друга. В Бари Сандрин бросает их, сев на бот, идущий в Грецию. На прощание она посылает парней куда подальше, порекомендовав им оттрахать друг друга. «Буквально!» Когда они добираются до Бриндизи, Жюль, которому тоже все осточертело, садится на корабль до Патр, не дождавшись парома с местами для автомобилей.
Во время краткого вояжа по Ионическому морю Жюль ночует на холодной, сырой и закопченной палубе и на ней же жарится на солнце весь день, рискуя обгореть. На всю жизнь он запомнит, как море качает корабль, а звезды будто порхают по небу туда-сюда – какие они сверкающие, – как черный дым из трубы силится их затмить, но они снова возникают в недосягаемом великолепии. Перед высадкой две нахрапистые немки-лесбиянки устраивают наблюдательный пункт у подножия трапа, по которому должны сойти пассажиры, и вслух оценивают всех проходящих мужчин. Рослый и стройный блондин Жюль удостаивается от них наивысшего балла. Юноше стыдно, он обескуражен, не понимая, к чему эта демонстративность, и ему так и не суждено узнать, что ими движет, но впервые женщина – даже две, кстати, – сказала Жюлю, что он привлекателен. За семьдесят пять лет такое случится еще дважды: в первый раз миленькая, похожая на мышку женщина случайно застанет его голым в кабинке на пляже, а во второй раз, не совсем в глаза, какая-то женщина в автобусе скажет комплимент его внешности Жаклин, подглядев, как Жюль целует жену перед посадкой. И даже по разу на каждые четверть века это будет шокировать и смущать, но теперь, самый первый раз, ему еще и приятно, поэтому застенчивость как рукой снимает.
В июле над Спартой властвует солнце. Туристы всех национальностей наводняют улицы, и греков встретишь только за работой в сувенирной лавочке или в ресторане. Обветренный и загорелый, обошедший на своих двоих большую часть Пелопоннеса, Жюль мало ест, спит на голых камнях, но он счастлив – счастлив, что теперь не нужно тащить на себе оружие, что в оружии нет надобности, что война закончилась, пусть и не для ста процентов территории Франции, где еще агонизируют остатки ОАС. Он идет на восток по главной и чуть ли не единственной улице Спарты. Солнце обосновалось у него за спиной, заливая невиданно густым потоком света каждого встречного. И вот этот сноп света выхватывает девушку лет двадцати. Высокую девушку в белой обтягивающей майке и бежевой юбке. Ремешок камеры перечеркивает ее тело по диагонали. У девушки царственная осанка, прямая спина, темно-рыжие, сверкающие на солнце волосы и зеленые глаза. Бронзовая от загара, как и все в Спарте, Жюлю она кажется необыкновенно прекрасной, настолько (ему еще не ведомо, что почти все двадцатилетние девушки прекрасны, а порой остаются такими навсегда), что он спотыкается. Заметив это, она улыбается. Он начинает торопливо семенить, чтобы не упасть, и это веселит ее еще сильнее, она с трудом сдерживает смех. У нее ослепительная улыбка, и вся она ослепительно красива, но в выражении лица ее нет ни снисходительности, ни высокомерия. Наоборот – глаза лучатся добротой и теплом, будто Жюль ей ровня и они давным-давно знают друг друга.
Но Жюль не верит, что достоин приблизиться к этой восхитительной женщине, и, усмирив страстные порывы, заставляет себя пройти мимо. Он возвращается в свой пансион и целый час не находит себе места, потом бежит обратно, надеясь отыскать ее, несколько раз прочесывает главную улицу вдоль и поперек, но все напрасно. Жюль пробует придумать, что скажет ей, но потом бросает эту затею, ибо знает: при встрече он будет слишком потрясен и не вспомнит ни единого слова из заготовленной речи.
И вот, когда в Спарту приходит ночная прохлада и громче становится стрекот цикад, не в силах выкинуть ее из головы, он твердит беспрестанно две строчки по-английски, две строчки из стихотворения Джона Бетчемана [27] о безумной страсти во время теннисного матча и после, а может быть – и вечной безумной страсти:
27
Сэр Джон Бетчеман (1906–1984) – британский поэт и писатель, один из основателей Викторианского общества.
Ему нравятся стихи Бетчемана. Нравится вольтеровская эпистола «„Вы“ и „ты“». Оба поэта так хорошо разбираются в любви, что способны запечатлеть ее силой собственного воображения, даже когда она ускользает от них, как теперь, в Спарте, ускользнула от него.
Греция просто кишит французскими, немецкими и американскими туристами – французы и немцы здесь из-за выгодного обменного курса. Еще французы не хотят ехать туда, где правит Франко, а у немцев – к вящей неловкости всех прочих – приятные воспоминания о Греции, связанные с войной. Американцы, коим курс валют, похоже, благоприятствует почти повсюду, всегда шли косяками, даже до выхода фильма «Грек Зорба» с последующей бурной продажей книг Казандзакиса [28] . Музыка для бузуки популярна во всем мире, и это радует Жюля, который бесконечно восхищается Микисом Теодоракисом, невзирая на мнение факультетских снобов. Для этих людей вполне допустимо, что Бетховен и Лист обращаются в своем творчестве к традиционным танцам, что Сметана использует древнюю народную песню в M'a vlast [29] , но Теодоракису не дозволено возрождать душу Греции – возможно, потому, что он, предположительно, зарабатывал этим такую уйму денег. Пятью годами позже, во время диктатуры полковников, Жюль станет свидетелем ареста торговца из Итеи только за то, что у него в лавке звучала музыка Теодоракиса, но сейчас Греция безмятежна, во всяком случае на поверхности.
28
Никос Казандзакис (1883–1957) – греческий писатель, один из крупнейших авторов XX в., автор таких романов, как «Грек Зорба» (1946) и «Последнее искушение Христа» (1952).
29
«Моя Родина» (чеш.) – цикл из шести симфонических поэм Б. Сметаны (1824–1884), пронизанный чешскими народными мотивами.
В афинском пансионе было забронировано только два номера, в расчете, что уж к Афинам кто-то из дружков достаточно сблизится с Сандрин, чтобы разделить одну из комнат. Но Сандрин сбежала, а Серж с Аленом решили поселиться вместе, так что Жюлю неожиданно повезло жить одному. Комната у него вся белая, за исключением мозаичного пола-терраццо. Две односпальные кровати с белыми простынями, без одеял – вот и вся меблировка, если не считать двух стульев и столика на терраске с видом на крошечную площадь между улицей Аристотеля и Каматерона. Туалеты и душевые – в коридоре.
Жюль входит в комнату Сержа и Алена, ставит рюкзак на пол и видит, что друзья его сидят рядом на кровати, печально повесив головы.
– Вид у вас невеселый, – замечает Жюль. – Неужели Сандрин вернулась? Или предчувствуете, что я заставлю вас оплачивать половину моей двухместной комнаты, а ведь я так и сделаю.
Серж и Ален – кузены. Они синхронно мотают головами.
– Нет, дело не в этом, – говорит Серж.
– А в чем тогда? Что стряслось?
– Мы завтра уезжаем, летим домой.
– А как же машина?
– Продали за бесценок. Да и черт с ней.
– Почему?
– У моей сестры рак, – говорит Ален.
Жюль никогда с сестрой Алена не встречался, но тоже ощущает горестный толчок.
– Понимаю. И очень сочувствую.
– Мы не знаем, куда запропастилась Сандрин. Сюда она не приехала. Ты остаешься один.
– Ничего страшного. Не волнуйтесь. Надеюсь, твоя сестра поправится.
Алан поднимает голову и смотрит ему в глаза:
– Не поправится. В том-то и беда.
На следующий день они уезжают, одиночных номеров нет, Жюль платит за номер на двоих. Он отправляется на Акрополь, но, оказывается, там яблоку негде упасть, как у Эйфелевой башни, и он поворачивает назад, решив вернуться туда с утра пораньше или попозже вечером, чтобы избежать толпы. Зной изнуряет. Жюль спит до вечера, к вечеру в комнате становится чуть прохладнее, особенно под струей вентилятора над кроватью. Пробуждаясь, он слышит разговор на смежной террасе и в полусне шаркает к выходу на террасу. Перегородка рифленого стекла отделяет его заоконное пространство от территории, прилегающей к номеру Сержа и Алена. Сквозь стеклянные волны Жюль различает неясные силуэты, они движутся грациозно, точно рыбы в аквариуме. Но это не рыбы, а две женщины, говорящие по-французски. У одной из них необычайно музыкальный голос – чистый и звонкий, словно колокольчик. И он немедленно влюбляется в этот голос, как влюбился в ту девушку из Спарты. В нем он слышит глубокий ум, заботливость и живость мысли, неподдельную доброту, жизненную силу и энтузиазм, свежесть, очарование и невинность. Другой голос не лишен приятности, но особого восторга не вызывает. Прекрасный голос говорит: