Шрифт:
I. МАГАЗИН «КОРОЛЕВА ЦВЕТОВ И ЦВЕТОК КОРОЛЕВ»
Старый Париж уходит от нас!
Признаемся, что мы скорбим всей душой не столько об его исчезающей живописности, сколько о невозвратно утраченной истории.
Разумеется, мы с удовольствием любовались этими домами с выступающими и остроконечными крышами, с фасадами, которые смотрели на прохожих, как бы говоря нашим предкам, что здешние домовладельцы — важные особы; этими зданиями, потемневшими от времени, с нарисованным или высеченным на углу изображением Мадонны, которое представало вечерами в дрожащем свете фонаря; этими окнами, узкими, как бойницы, но полными подлинного очарования своей вытянутой, удлиненной формой и увенчанными стрельчатым трилистником; этими резными деревянными фризами — скромными парфенонами каких-то безвестных Фидиев, — дающими представление о наивном и исполненном религиозного духа искусстве средневековья; этими узкими улочками
Напрасные сожаления! Как мы уже сказали в первой строке этой главы, старый Париж уходит от нас.
Все исчезает, рушится под кирками рабочих: и достопамятные следы прошедших веков; и эти старые улицы со странными названиями, часто весьма циничными, а порой просто неприличными; узкие и грязные улочки, обладавшие, несмотря на эти два неудобства, достоинством контраста и, благодаря непрекращающейся суете их многочисленных обитателей, выглядевшие на фоне праздной, беспечной и роскошной жизни города беспокойным, вечно озабоченным улеем, исполняющим нравственное предназначение жизни — необходимость постоянно трудиться. Все это превращается как по мановению волшебника, вышедшего из мастерской классической архитектуры, в огромные, широкие, тщательно вылизанные проспекты, которым, несмотря на восхищение парижских буржуа, с гордостью взирающих на них, вполне можно поставить в упрек монотонное однообразие их великолепия. Очаровательные лавочки и мастерские, с детства привычные нашему взгляду, мало-помалу исчезают, не поведав нам, что стало с их скромными обитателями, как исчезли те балаганные подмостки на бульваре Тампль, где жители предместий изумлялись шутовским выходкам Бобеша и Галимафре, в то время как провинциал застывал на месте от восторга, увидев в приоткрытую дверь, охраняемую служащим Курция, добродетельную Сусанну, одеяние которой состояло лишь из ее собственного целомудрия, меж двух похотливых старцев, и бессмертный суд царя Соломона с фигурами настоящей матери, обманщицы и ребенка, которого чуть было не разрубили на две части!
Прощай, старый Париж! Прощай Париж Филиппа Августа, Карла VI, Франциска I и Генриха IV! Полукруглые своды, стрельчатые арки, круглые витражи прожили свой гранитный век; владельцы домов обязаны заново красить или очищать их фасады каждые три года; строительный шнур торжествует, малярная кисть царствует!
Еще несколько лет — и от семнадцати прошедших веков, начиная с терм Юлиана и кончая Триумфальной аркой на площади Звезды, от всех этих разрушающихся памятников не останется ничего, кроме воспоминания, смутного и неопределенного как тень, уцелевшего лишь в памяти некоторых фанатичных поклонников живописности.
Однако, как ни быстро исчезает всякий след на земле, не может быть, чтобы те наши читатели, что достигли зрелого возраста и живут в Париже, уже забыли даже название той улицы, из которой вырос Севастопольский бульвар.
Мы имеем в виду старую и почтенную улицу Бур-л'Аббе.
Улица Бур-л'Аббе представляла собой некий просвет, появившийся благодаря случаю (мы говорим «благодаря случаю», потому что наши славные предки даже и не задумывались о тех гигиенических требованиях, которыми озабочены современные городские власти) в сплетении улочек и переулков, соединявших улицы Сен-Дени и Сен-Мартен. Хотя ей было далеко до блеска и величия ее прославленного преемника, столь безжалостно поглотившего ее, улица Бур-л'Аббе была чище и шире соседних улиц, на ней гораздо легче дышалось и по ее тротуарам можно было даже отважиться прогуляться, имея некоторую возможность уклониться от брызг грязи или столкновения с повозками, безостановочно сновавшими взад и вперед по ее мостовой.
Итак, в 1846 году улицу Бур-л'Аббе или, точнее (поскольку мы говорим о целом, подразумевая его часть), острый угол, образовавшийся там, где Бур-л'Аббе выходила к улице Гренета, занимала — сегодня мы сказали бы «украшала» — лавка, вывеска которой сохранила дух вычурной простоты наших предков.
На доске, подвешенной на стыке двух стен, висел гигантский цветок, лепестки которого по какому-то волшебству, не имевшему ни малейшего отношения к садоводству, переливались всеми цветами радуги. Это чудо искусства, чтобы помочь тем, кто мог принять цветок за экзотическое растение из страны феи Морганы или королевства Титании, окружала следующая надпись:
«У КОРОЛЕВЫ ЦВЕТОВ И У ЦВЕТКА КОРОЛЕВ»
Под этой любезно-предупредительной вывеской с чисто купеческим самодовольством, с той поры широко вошедшим в моду, хозяин лавки — сегодня мы сказали бы «магазина» — поместил свое имя, написанное большими золотыми буквами, словно одного этого имени было достаточно, чтобы показать городу и двору, чего они вправе ждать от «Королевы цветов и Цветка королев».
Эти сияющие прописные буквы сливались в слово из двух слогов: «ПЕЛЮШ». Правда, несколько искусственных букетов, несколько пирамид фруктов из
раскрашенного воска и жуткая подделка апельсинового дерева с висящими на нем плодами могли рассеять смущение любопытного невежи и более или менее точно указать занятие предпринимателя, носившего столь изысканную и благозвучную фамилию.
Господин Пелюш и в самом деле изготавливал искусственные цветы и плоды. Если вы хотите знать наше откровенное мнение о том промысле, каким занимался один из героев нашей истории, то с присущей нам прямотой признаемся, что мы небольшие поклонники подобного никчемного таланта, требующего огромных затрат терпения и денег, чтобы получить более чем несовершенную подделку весенних сокровищ, которые природа столь щедро дарит всем нам. Мы никогда не могли понять ни страсть, которую женщины питают к этим уродцам из батиста, воска, перьев или бумаги, ни зачем они втыкают их в свою прическу и прикрепляют к платьям, в то время как луга, леса, сады, поля, цветники, кустарники и оранжереи отвечают таким богатым, таким легкодоступным, таким благоухающим разнообразием растений на столь естественное желание каждой из них стать еще более изящной и красивой.
Однако надо быть справедливым даже к тем вещам, к которым питаешь отвращение: отметим, что за последние годы искусство разного рода Наттье и Баттонов достигло значительного развития.
Но зато следует добавить, что, к стыду парижан и их вкуса, в этом искусстве, как и во многих других, совершенство редко служит мерилом успеха. Множество фабрикантов разорилось, пытаясь довести до наивысшей точки это соперничество с природой, но все эти дерзкие и безрассудные попытки новоявленных Икаров и Фаэтонов в большинстве случаев кончаются крахом.
Но мы никоим образом не относим эти слова к достопочтенному г-ну Пелюшу. Его коммерческие способности помогали ему обнаружить склонности людей, с которыми он жил в одну эпоху, и тем самым обойти этот подводный камень; тайное чутье подсказало г-ну Пелюшу, что его современники предпочитают дешевые изделия и с равнодушием — а если сказать точнее, с пренебрежением — относятся к прекрасному. Он угадал стремление к пышной роскоши скупых буржуа, даже не подозревая этого. Черпающий силу в своей природной пошлости и воистину избранный Господом, чтобы стать сыном века, г-н Пелюш, в то время как его собратья напрасно пытались осуществить честолюбивые бесплодные проекты, оставался верен культу и производству того, что на коммерческом жаргоне принято называть «дешевка», и, подобно праведнику Горация, с полной безучастностью относясь к тому грохоту, с которым вокруг него рушились империи, продолжал при Бурбонах младшей ветви, точно так же как он делал это при Бурбонах старшей ветви, наводнять Францию, Европу, Старый и Новый Свет своим флёрдоранжем из тонкой замши и своими красными букетами пирамидальных соцветий с россыпью шариков из золотистого стекла, в огромном количестве расходившимися в Южной Америке, где они употреблялись во время религиозных церемоний.
Наконец, именно он самостоятельно стал производить и сбывать во множестве те ужасные наборы цветов и фруктов, которые накрывают стеклянным колпаком, без сомнения, для того, чтобы даже у слепцов не возникало искушения принять их за то, что они изображают; это национальное украшение, которое провинциальные хозяева гостиниц непременно ставят по обе стороны от часов и водружают на комоды и которое, преодолев Средиземное море, равно как и океан, напомнило мне во дворце Кьятамоне, что французская промышленность — царица вселенной и что в благословенном королевстве Фердинанда II, куда не проникают ни наши газеты, ни наши романы, ни наши драмы, продукция г-на Пелюша благодаря просвещенному вкусу королевских обойщиков сумела отвоевать права буржуазии. Таким образом, пародируя природу, вышеупомянутый метр Пелюш сумел, покровительствуемый все тем же могучим гением посредственности, добиться того, что скромное состояние, оставленное ему отцом, основавшим «Королеву цветов и Цветок королев», в его руках мало-помалу достигло огромных размеров.