Парижская любовь Кости Гуманкова
Шрифт:
– Здорово! – наконец вымолвила Алла.– Французская?
– Турецкая,– чуть обиженно ответил мсье Плюш.– Без дефектов она стоит три тысячи франков.
– А с дефектами? – спросил я, беря на себя вопрос о цене.
– Триста пятьдесят.
– А Манана говорила – триста! – сам удивляясь своей сквалыжности, возразил я.
– Жизнь дорожает,– вздохнул мсье Плюш.– И потом, Манана покупает оптом…
– Мы тоже возьмем две. Еще одну, точно такую же…
– Во-первых, две это еще не оптом. А во-вторых, точно такой же у меня сейчас нет.
– А что есть? – похолодел я.
– Вот, пожалуйста! – И он достал из стеклянного шкафчика нечто, напоминающее доху
– Нам это не подойдет! – взмолилась Алла.
– Как угодно…
– Что же делать? – расстроился я.
– Ничего страшного,– успокоил мсье Плюш.– Приходите послезавтра! Я позабочусь.
– А может, поищете сегодня? – попросила огорчившаяся за меня Алла.
– Дорогие мои товарищи,– улыбнулся мсье Плюш.– Под прилавком я искал, когда работал директором комиссионного магазина в Ростове. Только послезавтра.
– Но послезавтра мы улетаем! – объяснила Алла.
– Когда ваш самолет? – В 15.20…
– Приходите в десять, и вы получите свою дубленку. Учитывая неудобства, я сделаю вам скидку 50 франков.
– Точно? – не удержался я.
– Неточные здесь прогорают в неделю! – снова погрустнев, отозвался мсье Плюш.
Умело сложенная, дубленка превратилась в небольшой и довольно легкий сверток. Алла отсчитала свои триста пятьдесят франков, и на ее лбу тут же разгладилась морщинка приобретательства.
– Привет Манане! – провожая нас к выходу, сказал мсье Плюш. – И пусть в следующий раз привезет побольше звездочек. Скажите ей, я возьму по пять франков за штуку…
– Каких звездочек?
– С маленьким кудрявым Лениным. Манана знает. Очень хорошо тут идут, чтоб вы не сомневались…
На улице Алла долго и нежно успокаивала меня, мол, один день ничего не решает, а зато пятьдесят франков на дороге не валяются. Потом, вдруг озаботившись, она стала выспрашивать, не слишком ли бросаются в глаза дефекты ее обновки.
– Совершенно не бросаются,– в свою очередь утешил я.– Представь, что ты купила ее за три тысячи и один раз проехала на метро в час пик…
К Лувру мы возвратились, разумеется, с опозданием: полчаса назад экскурсия должна была кончиться, но у выхода не было никого из наших, кроме Торгонавта. Он, видимо, передумал быть серой музейной мышью и энергично впаривал изумленным туристам стеклянные баночки с икрой.. Негры, поблизости торговавшие открытками и буклетами, поглядывали на него с неудовольствием. Заметив нас, Торгонавт крикнул, что если у меня или у Аллы есть с собой икорка на продажу, он с удовольствием поможет нам ее пристроить, не взяв ничего за посредничество.
Наконец, объявилась и наша спецтургруппа. Друг Народов громко возмущался полным отсутствием дисциплины: все разбрелись по Лувру, полностью потеряв ориентацию во времени и пространстве. Но, слава богу, мадам Лану догадалась устроить засаду возле «Гермафродита» и постепенно выловила всю группу.
Нашего отсутствия никто не заметил, и только Диаматыч с пониманием покосился на сверток у меня в руке.
XV.
– А сейчас три часа свободного времени,– ообъявил Друг Народов.
– Три часа на разграбление Парижа! – пояснил я. Товарищ Буров неодобрительно выпятил подбородок.
– Через три часа встречаемся у автобуса! – продолжал инструктаж замрукспецтургруппы. – Опоздавшие будут…
– Лишены советского гражданства! – прибавил я. Все засмеялись, а Спецкор показал мне большой палец, мол, растешь, сосед!
– С вами, Гуманков, мы еще поговорим! – грозно предупредил товарищ Буров.– А теперь все свободны. Время пошло!
Как
– Костя, остается 50 франков. Давай купим что-нибудь для тебя,– предложила Алла.– Одеколон, например…
– А если этот Плюш-жоржет передумает и захочет 350? – усомнился я.
– Он обещал!
– А если?! И потом я хочу купить жвачку Вике…
– Очень жаль, что ты так мало думаешь о себе! – раздраженно сказала Алла.
Ради праздного любопытства мы зашли в «Тати» – это, как объяснила нам мадам Лану, самые дешевые парижские универмаги, придуманные, между прочим, русским человеком с непустячной фамилией – Татищев. В «Тати» было по-мосторговски людно, шумно и душно, отчего я сразу почувствовал себя по-домашнему. К кассам выстроились длинные горластые очереди. Покупатели с раздувшимися пакетами не могли разойтись в узких проходах между рядами вешалок. Две толстые негритянки совсем по-нашему .бранились из-за кофточки, одновременно, за разные рукава, вытянутой из разноцветной кучи дешевого тряпья. Возле груды галстуков, похожей на клубок тропических змей, Пипа Суринамская выбирала обновку для Гегемона Толи, который стоял выпятив грудь и поедая генеральшу глазами.
– Знаешь,– сказала Алла,– когда я у девиц в Москве видела пакеты «Тати», я, дурочка, думала, что это что-то шикарное, вроде Кардена.
– Я тоже.
– Костя, зачем ты дразнишь Бурова? Ты очень смелый?
– Нет, не очень…
– Тогда зачем?
– Чтобы понравиться тебе!
– Ты – ребенок…
– Тебе это не нравится?..
– К сожалению, нравится…
– Почему «к сожалению»?
– Если б я знала… почему!
На улице, прямо по тротуару были расстелены зеленые и малиновые паласы, на них стояли легкие столики, а у столиков на ажурных стульчиках сидели веселые люди, они пили кофе из крошечных чашечек, вино из высоких бокалов, но особенно меня поразила огромная пивная кружка,– в два раза больше моей, тоже не маленькой, дулевской емкости. Из этой кружищи лениво прихлебывал дохлый юнец, наверное, еще не зарабатывающий даже на лимонад.
Уличный торговец цветами, по виду араб, профессионально уловив мою мягкотелость, привязался к нам с букетом белых роз. Он переводил взгляд с влажных бутонов на Аллу, цокал языком, и, понимая, что если меня не остановят, произойдет непоправимое, я полез в карман. Но великодушная Алла сердито накричала на цветоношу, и он, совершенно не огорчившись, исчез.
Я представил себе, что у меня очень много франков. Не важно, сколько… Достаточно, чтобы зайти в универмаг (не «Тати», конечно!) и выйти одетым, как истый парижанин. Интересно, смог бы я так же непринужденно сидеть у столика, так же рассеянно-добродушно озирать уличную вселенную, так же лениво потягивать пиво из причудливой, как реторта, кружки?.. Нет, не смог бы… Пековский смог бы, а я нет… Почему окружающий мир для меня не источник радости, а источник постоянно ожидаемой опасности? Почему к пяти общедоступным чувствам в меня всажено шестое – испуг? Нет, это не страх перед чем-то определенным. Это способ постижения жизни: зрение, обоняние, осязание, слух, вкус и – испуг. У ящерицы есть юркий язычок, которым она перепроверяет свое зрение, а у меня – испуг…