Парижская любовь Кости Гуманкова
Шрифт:
– О чем ты думаешь? – спросила Алла.
– О нас…
Но я думал о моей матери. Давно, еще в пору своей профсоюзной активности, она водила по заводу иностранную делегацию, кажется, чехов, показывала производство, объясняла технологию – и чехи преподнесли ей сверток. Она впопыхах сунула его в служебный сейф с профсоюзной документацией, повела зарубежных друзей обедать в заводскую столовую, где по такому случаю состряпали что-то особенное из продуктов, выделенных по лимиту специальным распоряжением райкома партии. Домой мать приехала поздно, уснула мгновенно, а среди ночи вскочила от ужаса: ей приснилось, что
– Ты давно знаешь Пековского? – спросил я.
– Не очень. Мы познакомились после моего развода. Он принимал у меня вместе с заказчиком программу…
– А кто был твой муж?
– Не знаю…
– В каком смысле?
– В прямом. Я выходила замуж за чудесного парня… Однокурсника. Умного, веселого, сильного. Любого перепьет, любого перешутит, любому в морду даст, если нужно… И он не имел ничего общего с тем существом, которое поселилось потом у меня на диване перед телевизором… Костя, может быть, мужчины в браке окукливаются, как насекомые?
– Возможно,– не стал спорить я.
– Мой муж говорил так: коммуняки делают все, чтобы я ничего не затевал и не задумывался, а я буду вообще лежать и совсем не думать… Когда так же поступят миллионы, этот огосударствленный идиотизм рухнет!
– Ты была замужем за умным человеком! – удивился я.
– Да, умным и жалким… Это легко. Ты попробуй вопреки всему быть белозубым, веселым, богатым!
– Это трудно,– вздохнул я и языком нащупал в зубе дырку, которую давно собирался запломбировать.
– Да, трудно! Нужно напрягаться. Борец – это не запаршивевший диссидент с Солженицыным за пазухой, а тот, кто умудряется вопреки всему жить, как человек…
– Как Пековский? – уточнил я.
– Я не люблю Пековского. Успокойся! Но он способен сопротивляться жизни. Он может защитить от нее. Понимаешь? Пусть лучше нелюбимый защитник, чем любимый – как это Машенька сказала? – бабатя…
И Алла посмотрела на меня с таким гневом, что сердце мое похолодело. Когда красивая женщина сердится, она становится еще красивее. Заглядевшись на Аллу, я чуть не врезался в отрешенно лобзающуюся парочку. Уличный поток обтекал их так, словно это была городская скульптура вроде роденовских поцелуйщиков. Мы свернули с освещенной улицы и присели на лавочку в маленьком скверике, окаймленном геометрически подстриженным кустарником. Кучки облетевшей листвы в темноте казались ямами.
– Понятно,– сказала Алла,– ты завел меня сюда с гнусными намерениями…
– Разумеется,– отозвался я, изготавливаясь к поцелую.
– И тебе меня не жалко?
– Нисколько! – Я обнял ее за плечи и начал медленно клониться к светлевшему в темноте лицу.
– Не надо! – прошептала она.
– Надо! – отозвался я, помня школьную заповедь, что в таких случаях главное – не замолкать и говорить что-нибудь.
Поцелуй вышел неудачный. Я, кажется, обслюнявил в темноте Алле щеку, пока наконец не напал на ее губы. А когда она
– Костя, да ты совсем не умеешь целоваться! – засмеялась Алла.
И мне показалось, что она тоже меня сравнивает, не знаю уж с кем – со своим бывшим мужем или нынешним Пековским. Я ощутил совершенно ребяческую, беспросветную до сладости обиду и встал. Назад мы возвращались молча.
Около автобуса, уставившись на часы, как судья на секундомер, караулил Друг Народов. Кажется, он был очень разочарован, что мы с Аллой пришли вовремя. Все были с покупками. В глаза бросался Гегемон Толя, одетый в новый белый аленделонистый плащ и галстук, выбранный для него Пилой Суринамской, которая, в свою очередь, нежно поглядывала на стоявшую у ее ног сумку, раздувшуюся, как свиноматка. Спецкор держал между колен аккуратно упакованные горные лыжи. Товарищ Буров был при коробке с телевизором, стоившим, по моим понятиям, тысячи полторы, а то и две. Поэт-метеорист, занявший у мадам Лану под премию пятнадцать франков, прикладывался к пузатенькой бутылочке…
Опоздал Торгонавт. Он был бледен, словно человек, из которого трехведерным шприцем вытянули всю кровь.
– Почему вы опоздали? – грозно спросил товарищ Буров.
Торгонавт поглядел на него умирающим взором и всхлипнул.
– Вы потеряли паспорт? – встревожился рукспецтургруппы.
– Нет… – помотал головой Торгонавт.
– А что случилось? – вмешался Друг Народов.– Была провокация?
– Не-ет… Я… купил себе пиджак за сто пятьдесят франков… А в другом магазине такой же стоил сто десять…
Эта душераздирающая информация вызвала единодушное чувство сострадания, и несчастный Торгонавт не был лишен советского гражданства.
XVI.
Вечером, после ужина, провели планерку, посвященную итогам дня и предстоящему посещению пригородного района Парижа, где у власти коммунисты. Поскольку после посещения муниципалитета, спичечной фабрики и лицея планировался товарищеский обед с участием активистов местного отделения ФКП, товарищ Буров предложил Поэта-метеориста с собой не брать…
– Жалко! – возразила Алла.– Все-таки последний день в Париже. Пусть пообещает, что не будет пить!
В ответ Поэт-метеорист обозвал нас всех помойными чайками, сказал, что в гробу видал этот наш подпарижский райком партии и что если мы будем на него давить, то он выберет свободу, а нас всех за это по возвращении удавят. Затем он решительно потребовал взаймы у. Гегемона Толи десять франков, тот, растерявшись от неожиданности, дал – и, обретя вновь гордую алкогольную автономию, Поэт-метеорист в сопровождении своей верной Пейзанки покинул штабной номер.
Когда всех отпустили, Друг Народов с видом подлого мультипликационного зайца сказал:
– А вот Гуманкова попрошу остаться! Товарищ Буров неподвижно сидел в кресле, и на его лице застыло апокалипсическое выражение. Заместитель же ходил по номеру решительными шагами и высказывал от имени руководства спецтургруппы резкое неудовольствие по поводу моего безобразного и антиобщественного поведения.
– Постоянные нарушения дисциплины! Постоянные высказывания с душком!..
– С каким душком? – уточнил я.