Парижские могикане. Том 1
Шрифт:
— Ну, так я прогоню тебя силой, ничтожество!
И он, раскачав, бросил его, словно мешок, с пятого этажа на четвертый.
Было слышно, как тело Жана Быка, или Бартелеми Лелона — как больше нравится читателю называть плотника: его настоящим именем или по прозвищу, — скатывается, подпрыгивая, со ступеней.
Толпа не издала ни звука, ни вздоха: она была довольна, она наслаждалась зрелищем.
Трое друзей были глубоко взволнованы. Весельчак Петрус помрачнел, флегматичный Людовик почувствовал, как сильно забилось его сердце, и только чувствительный поэт Жан Робер внешне остался невозмутим.
Когда Сальватор вернулся без плотника, поэт вложил шпагу в ножны и смахнул платком пот со лба.
Потом он подошел к Сальватору и протянул ему руку.
— Спасибо, сударь. Вы избавили меня и моих друзей от этого пьяницы, в которого словно дьявол вселился. Только я весьма опасаюсь последствий этого падения.
— Можете за него не беспокоиться, сударь, — проговорил Сальватор, протягивая в ответ белую аристократическую руку, которая только что показала такое чудо силы. — Он отлежится две-три недели — вот и все, а в это время будет горько оплакивать то, что произошло.
— Как?! Неужели этот свирепый человек умеет плакать? — изумился Жан Робер.
— Он будет заливаться горькими, кровавыми слезами, смею вас уверить… Это добрейший и честнейший человек из всех, кого я знаю. Так что не беспокойтесь о нем. Подумайте лучше о себе.
— Обо мне?
— Да… Вы позволите дать вам дружеский совет?
— Говорите, сударь.
Сальватор понизил голос, словно хотел, чтобы его слышал только тот, к кому он обращался:
— Поверьте мне: вам лучше здесь не показываться, господин Жан Робер.
— Вы меня знаете? — поразился поэт.
— Как и все, — с изысканной вежливостью отвечал Сальватор. — Кто не знает одного из наших прославленных поэтов?
Жан Робер залился краской.
— А теперь, — заговорил совсем другим тоном Сальватор, обратившись к толпе, — вы довольны, не так ли? Надеюсь, вы получили за свои деньги все, чего желали? Сделайте одолжение: убирайтесь поскорее. Здесь хватает воздуха только на четверых; иными словами, друзья мои, я хочу поговорить с этими господами без свидетелей.
Толпа повиновалась, словно ватага школьников — голосу учителя; все стали чинно спускаться, почтительно приветствуя — кто поклоном, кто голосом, кто жестом — молодого человека, который, похоже, командовал здесь всеми; а тот после бурной сцены был взволнован не более, чем небосвод после бури.
Четверо сотрапезников Жана Быка, в том числе и Багор, которого полученная рана полностью отрезвила, прошмыгнули мимо Сальватора, понурившись; каждый из них почтительно поклонился, будто солдат перед генералом.
Когда последний из них вышел, на пороге появился лакей.
— Подавать ли господам ужин? — спросил он.
— Непременно! — воскликнул Жан Робер. И, повернувшись к Сальватору, он спросил:
— Вы доставите нам удовольствие отужинать с нами, господин Сальватор?
— Охотно, — отвечал Сальватор, — но ничего для меня не заказывайте: я как раз приказал подать мне внизу ужин, но услышал здесь шум и поднялся.
— Слышите? — обратился Жан Робер к лакею. — Подайте ужин господина Сальватора сюда.
— Сию минуту! — отозвался лакей. Он пошел вниз.
Спустя несколько минут четверо молодых людей сидели за столом.
Сначала они выпили за победителей, потом за побежденных, потом подняли бокалы за здоровье того, кто своим счастливым появлением предупредил большее кровопролитие.
— Однако, — смеясь, сказал Сальватор Жану Роберу, — мне показалось, вы недурно владеете приемами бокса, умело применяете удары ногой, похвально фехтуете! Вы отвесили бедному Жану Быку великолепный удар кулаком в висок, восхитительный удар ногой под ложечку, да к тому же приготовились изящно проткнуть его шпагой, когда я, к счастью, вмешался… Впрочем, пустое! Вы построили прекрасное укрепление, и будь я господином Петрусом, я сделал бы с вас набросок в этом лагере.
— О! Вы, значит, меня тоже знаете? — удивился Петрус.
— О да, — отвечал Сальватор со вздохом, словно это утверждение навевало на него печальное воспоминание. — До того как у вас появилась мастерская на Западной улице, вы проживали по улице Регар; вот в то время я имел удовольствие встретиться с вами два-три раза.
Обернувшись к третьему приятелю, хранившему упорное молчание и словно ломавшему голову над неразрешимой загадкой, Сальватор спросил:
— Что с вами, господин Людовик? У вас очень озабоченный вид, как будто вам нужно сдавать экзамен или защищать диссертацию. Но ведь все это уже три месяца как позади, слава Богу, да еще как успешно вы выступили!
Жан Робер не сводил с Сальватора удивленного взгляда; Петрус расхохотался.
— Ах, черт возьми! Господин Сальватор, раз вы так много знаете… — начал Людовик.
— Вы очень добры! — с улыбкой перебил его Сальватор.
— Раз вы знаете, что мой друг Жан Робер — поэт, мой друг Петрус — художник, а я врач, знаете ли вы… знаете ли вы, почему от кошатника так разило валерьянкой?
— Вы любите рыбачить, господин Людовик?
— Бывает, когда нечем заняться, — отвечал Людовик. — Впрочем, я стараюсь до минуты занять все свое время.
— Каким бы вы ни были неискушенным в рыбной ловле, вам, верно, известно, что на хлеб, на который ловят карпов, капают мускусу или аниса.
— Чтобы это знать, не обязательно быть рыбаком, довольно быть совсем немножко натуралистом.
— Так вот, валерьяна оказывает на кошек такое же действие, какое мускус и анис — на карпов: она их притягивает. И так как метр Фрикасе отлавливает кошек…
— О наука, таинственная богиня! Неужели только случай поможет приподнять край твоего покрывала? И как подумаю: если б я не нарядился сегодня вечером пройдохой, если бы Петрусу не пришла в голову мысль поужинать в кабаке, мы не повздорили бы, я не схватился бы с кошатником, вы не пришли бы нас разнимать, — наука открыла бы только через десять, пятнадцать, а может, и через сто лет, что валерьяна привлекает кошек, как мускус — карпов! — флегматично заметил Людовик, словно разговаривая сам с собой, что составляло одну из забавных черт его поведения.