Парижские письма виконта де Лоне
Шрифт:
Другая ораторская уловка: «Если бы я не боялся прибегнуть к сильным выражениям, я сказал бы…». После этого оратор прибегает к выражениям очень сильным и даже запрещенным; но он заранее отвел от себя обвинения; он ведь не сказал, а сказал бы.
Еще одна уловка, ничуть не менее опасная: «Я не буду говорить долго…». «Я не буду говорить долго» означает «я буду говорить два часа без остановки». Преамбула устрашающая, но еще не самая страшная. Куда хуже, когда оратор начинает со слов: «Я не злоупотреблю вниманием палаты…». В этом случае уходите немедленно; такой зачин означает: «Я намерен говорить четыре часа кряду и ни минутой меньше». Считайте, что вас предупредили.
Тем не менее заседания палаты, судя по всему, вызывают большой интерес: трибуны заполнены слушателями и, главное, слушательницами. А ведь провести день в палате — испытание не из легких. Как неудобно сидеть даже на самых лучших местах, как там тесно! Какие острые углы у трибун! Как негостеприимны и немилосердны банкетки, установленные здесь в целях экономии! Только тот способен высидеть на них неподвижно шесть часов подряд, кто от души гордится талантом своих друзей… или от души потешается над промахами своих врагов! Только воодушевление помогает нам сносить пытки. А парламентскую пытку может снести без ропота лишь тот, кто сильно любит или сильно ненавидит.
Было замечено, что в те дни, когда должны выступать господин де Ламартин и господин Берье, залу палаты заполняют женщины. Как прекрасно было заседание, на котором можно было услышать обоих
После этой прекрасной импровизации пророка слово взял господин де Ламартин; он произнес превосходную речь государственного мужа, но господа журналисты внезапно возопили все хором: «Это речь поэта!» [499] Много ли остроумия в том, чтобы постоянно попрекать политика его профессией? А если бы так же поступали с вами, господа, что бы вы сказали? Если бы, например, вместо того чтобы обращаться к вам как к публицистам, вам вечно припоминали ваши прежние занятия; если бы вместо « Французский курьерполагает, что Европа нас оскорбила» говорили: «Господин Леон Фоше, гувернер детей господина Дайи, полагает, что Европа нас оскорбила [500] »; если бы вместо «Насьональобвиняет российского императора в завоевательских намерениях» писали: « Лесоторговцыиз Насьональобвиняют российского императора в завоевательских намерениях» [501] ; если бы вместо «Конститюсьонельсоветует князю фон Меттерниху…» ставили: «Трикотажники из Конститюсьонель [502] советуют князю фон Меттерниху», — сочли бы вы все эти обороты проявлениями хорошего вкуса? Конечно нет. В таком случае отчего же вы каждое утро упрекаете господина де Ламартина в том, что он поэт, и отчего никак не желаете признать, что если все вы, лесоторговцы, отошедшие от дел, неудавшиеся трикотажники и разочарованные аптекари, мните себя политиками, и притом превосходными, поэт тоже может быть хорошим политиком? Разве кто-нибудь оспаривал у вас право отправлять в отставку министерства и лишать покоя Европу? Отчего же вы отказываете в праве обсуждать вопросы государственной важности большому поэту — человеку, который испытывает сердца, изучает историю, просвещает народы, судит королей и вопрошает Бога?
499
Ламартин выступал в палате 1 декабря. Журналисты левых взглядов были недовольны его выступлением, так как он возложил вину за неудачи Франции на международной арене на правительство Тьера.
500
Редактор газеты «Французский курьер» Леон Фоше происходил из бедной семьи и в юности действительно зарабатывал на жизнь уроками.
501
Лесоторговцем был в молодые годы один из редакторов газеты «Насьональ» Жюль Бастид, который, впрочем, давно покончил с этой деятельностью и прославился на совсем ином поприще: за участие в парижском восстании в июне 1832 г. он был приговорен к смерти, бежал из тюрьмы, два года скрывался в Лондоне, в 1834 г. был помилован и продолжал отстаивать республиканские идеи.
502
Намек на давнюю историю начала эпохи Реставрации: за печатание оппозиционных материалов «Конститюсьонель», основанную в 1815 г., через два года закрыли, а для открытия новой газеты требовалось разрешение правительства; легче было продолжать печатать материалы прежней направленности в другой, уже существующей газете; поэтому члены редакции купили у братьев Байёлей их «Торговую газету», номинальным редактором которой сделали трикотажника Буане, давнего знакомого Байёлей. Вскоре обстоятельства изменились, и в 1819 г. «Конститюсьонель» смогла обрести прежнее название (см.: V'eron, docteur.M'emoires d’un bourgeois de Paris. P., 1945. T. 2. P. 160; Histoire g'en'erate de la presse. P., 1969. T. 2. P. 59).
Кстати, разве то, чем занимаетесь вы, называется политикой? Нет, это вовсе не политика, это чистой воды поэзия; а кто такой ваш патрон господин Тьер? Политик? Ничуть не бывало, он самый настоящий поэт. К чему сводятся его министерские грезы? К тому, чтобы произвести поэтические эффекты, и ни к чему иному. Господин Тьер посылает наши корабли за море, на скалу Святой Елены за прахомвеликого императора, дабы гений битв, триумфально водворенный в отечественные пределы, мог покоиться под родным небом в окружении своих старых солдат [503] . Можно ли назвать это серьезной политической идеей? Нет. Но зато это идея поэтическая, и притом исполненная величия.
503
Церемонию перенесения останков Наполеона с острова Святой Елены в собор Инвалидов, которая была замыслена и подготовлена Тьером, но состоялась 15 декабря 1840 г., когда он уже не был министром, Дельфина описала в очерке от 20 декабря 1840 г. (см. наст. изд., с. 344–348 /В файле — год 1840 фельетон от 20 декабря — прим. верст./). Гробницу Наполеона было решено устроить в соборе Дома Инвалидов — богадельни для ветеранов войны, которая была выстроена еще во второй половине XVII в., но именно при Наполеоне и по его воле превратилась в памятное место имперской славы, приют для живых ветеранов и павших героев.
Господин Тьер приказывает изготовить монументальную колесницу, которая, явив всему городу свою погребальную мощь, доставит к славной усыпальнице священные останки июльских жертв. Имена героев высечены на элегантной колонне, увенчанной гением Свободы. Можно ли назвать это серьезной политической идеей? Нет. Но зато это идея поэтическая, даже мифологическая, и притом бесспорно прекрасная [504] .
Господин Тьер отправляет к паше в качестве тайного посланника господина графа Валевского… Можно ли назвать это серьезной политической идеей? Нет. Но зато граф Валевский в Египте… это идея поэтическая, и притом весьма соблазнительная [505] .
504
Речь идет о церемонии открытия на площади Бастилии колонны в память об участниках Июльской революции. Под основанием колонны был устроен склеп, куда 28 июля 1840 г. торжественно перенесли останки 504 жертв, отдавших жизнь за революцию.
505
Валевский (см. примеч. 322 /В файле — примечание № 432 — прим. верст./) не имел дипломатического опыта, но мысль послать побочного сына Наполеона в Египет, где покойный император некогда воевал, была в самом деле эффектной.
Господин Тьер хлопочет о награждении своей юной супруги орденом Марии-Луизы Испанской; в конце
Заметим, что есть вещи, которых мы не можем слышать хладнокровно; одна из них — это речи господина Тьера, в которых он именует себя революционером; нам они кажутся невероятным фатовством. Господин Тьер революционер!.. Куда там! в деле управления государством нет человека более косного, более ретроградного. Господин Тьер правит древними проверенными методами; к его услугам военное положение и черный кабинет [506] , старые полицейские традиции, старые чиновничьи предрассудки и старые министерские приманки: большое жалованье, роскошные обеды, заискивание перед иностранными послами, брильянтовые пряжки, орденские ленты, одним словом, все обветшавшее тряпье Империи (но без ее славы) и Реставрации (но без ее достоинства). В остальном — ни единой реформы, ни единой новой идеи; об организации демократического правления — ни слова; об усовершенствовании выборной системы — ни слова; об интересах землепашцев — ни слова; о благосостоянии и воспитании народа — ни звука. Как быть! Все эти вещи для господина Тьера недостаточно блестящи; они не приносят славы и не сулят эффектных театральных развязок; политик, которого интересует в первую очередь поэзия, не может их не презирать, они кажутся ему чересчур земными и холодными. Зато их, возможно, сочтет привлекательными поэт, которого интересует в первую очередь политика.
506
Все познается в сравнении: после революции 1848 г., в очерке от 13 мая Дельфина упрекает республиканцев в том, что они без стеснения распечатывают все письма. «Но ведь они же бурно протестовали против черного кабинета? — Разумеется; и потому из черного они превратили этот кабинет в белый; жаловаться не на что: теперь чиновники узнают все наши секреты при свете дня. Тайны из этого никто не делает: адъютант герцога де Монпансье недавно получил от него распечатанное письмо, где все интересные пассажи были подчеркнуты красным. Один из министров распечатывает письма, читает, а потом запечатывает министерской печатью» (2, 495).
Боже мой! как прекрасен французский народ! как любит он все великое, благородное, поэтическое, великодушное! Как много потребуется слов и трудов, чтобы превратить его в народ эгоистический и буржуазный! Да и то ради того, чтобы преуспеть, придется пойти на обман. Ибо тем-то и славен наш народ, что развратить его можно только благородными речами, сбить с пути истинного — только идя прямым путем, предать — только скрывшись под прекрасной личиной. Все те, кто уже много веков пытались толкнуть его на преступления, уважали его характер и потому прибегали к лицемерию: все плуты, подлецы, завистники, честолюбцы, которые использовали в собственных целях его героизм, вынуждены были взывать к его рыцарскому великодушию и обольщать его блистательными обманами. Никто не осмеливался сказать ему: сделай это для своей пользы, возьми это ради своего обогащения. Его заставляли творить зло именем добра. Те, кто замышляли резню Варфоломеевской ночи, толковали ему о религии и кричали: «Защити своего Бога!» Те, кто возводили эшафоты 1793 года, толковали ему о свободе и кричали: «Избавь от рабства своих братьев!» Те, кто сегодня готовят мятежи и убийства, толкуют ему об оскорблениях, которые необходимо смыть кровью, и кричат: «Отомсти за свою поруганную честь!» [508] Один-единственный человек был честен с народом; он сказал ему: «Сражайся за меня!» — и французы пошли за этим человеком с восторгом, и поклоняются его памяти по сей день, и будут поклоняться ей вечно, потому что он один понял их, он один не требовал от них никаких преступлений, он один не прививал им дурных страстей, он лишь приказывал им гибнуть с честью на поле боя, и они повиновались. О, если бы явился другой человек и приказал им жить со славой, они также повиновались бы. Французы — народ очень покорный, и те, кто учат этот народ плохому, — великие грешники; они не понимают, с кем имеют дело!
507
Третий сын Луи-Филиппа, на которого была возложена доставка тела Наполеона во Францию; фрегат «Бель-Пуль» отправился на Святую Елену 7 июля и возвратился в Шербур 30 ноября. Торжественное захоронение останков императора в соборе Инвалидов состоялось 15 декабря 1840 г.
508
Имеются в виду призывы левых политиков к войне против европейских держав, которые оскорбили честь Франции тем, что решили Восточный вопрос без ее участия.
Как прекрасно было зрелище великодушного народа, с любовью приветствующего гроб победителя! Сколько рвения! сколько волнения! Четырехчасовое ожидание под снегом ни у кого не отбило охоту присутствовать на церемонии [509] . Люди дрожали, хмелели от холода, страдали безмерно, однако никто не ушел: моральную поддержку толпа черпала в любопытстве, умственную — в энтузиазме. Одни рисковали своим талантом: простуда грозила лишить их голоса; другие рисковали хлебом насущным: отнявшиеся руки сулили им нищету; третьи рисковали жизнью и все без исключения — здоровьем. Не важно! все ждали терпеливо и отважно. Конечно, пытаясь согреться, люди переступали с ноги на ногу; публика, пишут газетчики, не отличалась сосредоточенностью… Между прочим, публика была совершенно права: сосредоточенность под снегом равносильна смерти!
509
В Париже в этот день было очень холодно — около 10 градусов ниже нуля по Цельсию. Люди стояли вдоль всего пути следования погребальной колесницы; из порта Курбевуа кортеж добрался до Триумфальной арки на площади Звезды, оттуда процессия проследовала по Елисейским Полям до площади Согласия, пересекла Сену по мосту Согласия и направилась к Дому Инвалидов. О церемонии см.: Tulard J.Le retour des Cendres // Les Lieuxde m'emoire. P., 1997. T. 2. P. 1729–1753.
На церемонии присутствовало шестьсот тысяч человек, и из этих шестисот тысяч всего две сотни оказались смутьянами, которые пытались нарушить торжественную тишину своими криками [510] . Как! на шестьсот тысяч человек, алчущих порядка, пришлось всего две сотни любителей пошуметь? Мужайтесь же, люди рассудительные, объединяйтесь, сговаривайтесь и не позволяйте самым малочисленным быть самыми сильными.
Из всех возмутительных криков, прозвучавших в этот достопамятный день, самый странный звучал следующим образом: «Долой смертную казнь! Всех предателей — на гильотину!» Что же в таком случае эти новые законники подразумевают под отменой смертной казни? Право убивать других, сохраняя жизнь самим себе? Хотелось бы уточнить подробности.
510
Люди кричали: «Долой аристократов!», а также: «Долой предателей! Долой Гизо!»; имелось в виду нежелание короля Луи-Филиппа и его министра втягивать Францию в европейскую войну и тем самым взять реванш за поражение Наполеона (см.: Joinville, prince de.Vieux souvenirs, 1818–1848. P., 1986. P. 156–157; Dino.T. 2. P. 436–437; Apponyi.T. 3. P. 447). Нарушить порядок и прорвать оцепление попыталась на площади Согласия группа рабочих с красным флагом.