Парижские тайны
Шрифт:
— Сколько должна тебе госпожа Матье? — спросила Мадлен.
— Почти ничего, потому что я попросил у нее заранее сто двадцать франков.
Ничего? Мы же потратили вчера последние двадцать су!
— Да, но что поделаешь, — ответил Морель, вид у него был убитый.
— Что же нам делать?
— Не знаю.
— Булочник не дает больше хлеба в долг...
— Да, поэтому я вчера одолжил у госпожи Пипле четверть батона.
— Матушка Бюрет не ссудит нас?
— Нас? После того как она приняла в залог все наши вещи, подо что ей ссужать? Под наших детей? — ответил Морель с горькой улыбкой.
— Но ведь все мы — моя мать, дети и мы, съели вчера всего полтора фунта хлеба! Ты же не можешь умереть с голоду. Ты сам виноват: не захотел записать нас на этот год в благотворительное общество.
— Туда записывают только бедняков, у которых есть утварь, мебель, а у нас нет ничего; на нас смотрят как на отверженных. В приюты принимают детей, у которых есть хотя бы куртка или блуза, а у наших — одни лохмотья. И потом, чтобы попасть в список этих благотворительных обществ, мне пришлось бы ходить в их конторы по двадцать раз, потому что у нас нет покровителей. Я потерял бы больше времени, чем если бы я работал.
— Но что же тогда делать?
— Может быть, та маленькая дама, которая приходила вчера, не забудет нас?
— Как же, дожидайся! Скорее госпожа Матье одолжит нам сотню су. Ты работаешь на нее уже десять лет, она не оставит в такой крайности честного человека, обремененного семьей.
— Не думаю, чтобы она выручила нас из беды. Она сделала все что могла, одалживая мне понемногу сто двадцать франков; для нее это большие деньги. Если она служит доверенной комиссионершей по бриллиантам и носит в своей сумочке порою камни на сотни тысяч франков, это вовсе не значит, что она богата. Она вполне довольна, когда получает сотню франков в месяц, потому что у нее на руках две племянницы, которых она должна воспитать и поставить на ноги. Видишь ли, для нее сто су — все равно что сто су для нас, и порой у нее и этого не бывает, а ты знаешь, что это такое. Она уже так много дала нам в долг, что не может отнять кусок хлеба у себя и своей семьи.
— Вот что значит работать на посредницу, вместо того чтобы иметь дело с настоящими ювелирами! Они, во всяком случае, щедрее. Но тебя всегда стригли, как покорную овцу, и виноват в этом только ты.
— Да, я виноват! — вскричал бедняга, не в силах более выносить эти глупые упреки. — Кто стал причиной всех наших несчастий? Не твоя ли мать? Если бы она не задевала куда-то бриллиант, за который до сих пор приходится платить, мы бы давно разделались с долгами, я бы давно получал полностью за свою работу, у нас были бы деньги, которые пришлось взять из страховой кассы и еще добавить к этому втрое больше за все, что одолжил нам этот Жак Ферран. Да будет проклято имя его!
— Но ты все не решаешься попросить хоть немного у этого скряги. Конечно, он скуп и, может, не даст ничего, но все-таки стоит попробовать?
— Попросить у него? Обратиться к нему! — вскричал Морель. — Да пусть я лучше сгорю на медленном огне. Прошу тебя, не говори мне больше об этом человеке, иначе ты сведешь меня с ума.
При этих словах лицо Мореля, обычно доброе и покорное, обрело выражение трагичной решимости и на бледных щеках выступили красные пятна. Он резко поднялся и взволнованно заходил по мансарде. Он был слаб, кривобок, но черты его лица выражали благородное негодование.
— Ты знаешь, я добрый человек и в жизни никому не делал зла, но этот нотариус! [88] — воскликнул он. — О, я желаю ему столько же горя, сколько он принес мне!
Он обхватил голову руками и с болью прошептал.
— Господи, за что моя горькая участь, которой я не заслужил, отдала меня и всю мою семью в безраздельную власть этого лицемера? Неужели он всегда сможет пользоваться своими деньгами, чтобы губить, развращать и унижать всех, кого захочет погубить и унизить?
88
Читатель, может быть, помнит, что Лилия-Мария еще совсем маленькой была доверена заботам этого нотариуса и что его экономка отдала девочку Сычихе, которая согласилась заботиться о ней, сразу получив за это аванс в тысячу франков.
— Что ж, плачь и жалуйся! — сказала Мадлен. — Проклинай его! А что толку, если он посадит тебя в тюрьму, — а он может это сделать хоть сегодня из-за векселя на тысячу триста франков, за который он подал на тебя в суд. Он держит тебя как курицу на веревочке. Я тебя презираю не меньше, чем этого нотариуса, но раз мы от него зависим, придется...
— Позволить ему обесчестить нашу дочь? Ты этого хочешь? — вскричал Морель громовым голосом.
— Господи, молчи, дети не спят! Они тебя слышат!
— Правда? Ха-ха! Тем лучше, — ответил Морель с горькой иронией. — Это будет хорошим примером для наших маленьких дочерей, это их подготовит. Пусть Только дождутся, когда нашему нотариусу взбредет на ум новая фантазия! Мы от него целиком зависим, как ты говоришь? Повтори еще раз, что он может бросить меня в тюрьму, когда захочет. Говори откровенно. Значит, мы должны отдать ему нашу дочь?
И несчастный шлифовальщик разразился рыданиями, ибо этот добрый по натуре человек не мог продолжать разговор в этом тоне язвительного сарказма.
— Дети мои! — вскричал он, обливаясь слезами. — Бедные дети мои! Моя Луиза! Моя добрая и прекрасная Луиза! Слишком добрая, слишком красивая... И отсюда, наверное, все наши беды. Если бы она не была так хороша, этот человек не предложил бы мне деньги в долг. Я честен и трудолюбив, ювелир дал бы мне отсрочку, и я ничем не был бы обязан этому старому подлецу, и он не мог бы, за оказанную нам милость, посягать на честь нашей дочери, я бы и на день не оставил ее в его доме. Но пришлось, пришлось. Он держит меня за горло. О, нищета, нищета, сколько обид и оскорблений ты заставляешь нас терпеть!
— А что делать? Ведь сказал же он Луизе: «Если ты уйдешь от меня, я посажу твоего отца в тюрьму...»
— Да, он тыкал ей, как самой последней девке.
— Если бы только это, мы бы еще потерпели, — возразила Мадлен. — Но уйди она из дома нотариуса, он посадил бы тебя в тюрьму, и что бы тогда стало со мной, с детьми и с моей матерью? Если Луиза будет получать на другом месте всего двадцать франков в месяц, как мы проживем на это вшестером?
— Значит, для того, чтобы прожить, мы пожертвуем честью Луизы?