Парижские тайны
Шрифт:
После долгой бессонной ночи, проведенной в горьких размышлениях, маркиз д'Арвиль перед рассветом внезапно успокоился.
Он ждал наступления дня с нетерпением.
Глава IV.
ПЛАНЫ НА БУДУЩЕЕ
Утром маркиз д'Арвиль позвонил в колокольчик, вызывая своего камердинера. Старик Жозеф был предельно удивлен, когда услышал, войдя в спальную своего хозяина, что тот напевает охотничью песенку, — очень редкий, но зато верный признак, что маркиз д'Арвиль пребывает в отличном настроении.
— Ах, господин маркиз, — с умилением сказал верный слуга, — какой у вас чудный голос! Жалко, что вы так редко поете.
— В самом деле, Жозеф? — со смехом спросил д'Арвиль. — У меня хороший голос?
— Если бы господин маркиз мяукал, как мартовский кот, или трещал, как кузнечик, разве я посчитал бы его голос самым лучшим в мире?
— Молчи уж, старый льстец!
— Боже мой, господин маркиз, когда вы поете, это знак, что вы в хорошем настроении... и тогда ваш голос для меня — божественная музыка.
— В таком случае, старина Жозеф, открой пошире твои длинные уши.
— О чем вы говорите?
— Отныне ты сможешь каждый день наслаждаться этой музыкой, которая тебе так нравится.
— Значит, вы каждый день будете счастливы, господин маркиз? — воскликнул Жозеф, складывая руки, обрадованный и удивленный.
— Каждый день, старина Жозеф, я буду теперь все время счастлив. Да, ты прав, долой печали и грусть! Я могу тебе это сказать, тебе единственному, верному и скромному Свидетелю моих страданий... Я преисполнен счастья! Моя жена — ангел доброты. Она просила у меня прощения за свою недавнюю холодность, которая была вызвана... догадайся чем?.. Ревностью!
— Ревностью?
— Да, нелепыми подозрениями, которые вызвали у нее анонимные письма.
— Какая подлость!
— Ты понимаешь, женщины так самолюбивы... Этих подозрений было бы достаточно, чтобы разлучить нас, но, к счастью, вчера вечером она откровенно объяснилась со мной. Я разуверил ее; не могу описать, как она была рада, потому что она меня любит, безмерно любит! Жестокая холодность, которую она мне выказывала, была ей так же невыносима, как и мне... Наконец-то наш мучительный разлад окончился, можешь сам судить, как я счастлив!
— Неужели это правда? — воскликнул Жозеф со слезами на глазах. — Неужели правда, господин маркиз? Вы теперь счастливы навсегда, потому что вам не хватало только любви госпожи маркизы... Или, вернее, только ее холодность была единственным вашим несчастьем, как вы мне говорите...
— А кому еще я мог это сказать, мой бедный Жозеф? Разве ты не знал уже о моей еще более печальной тайне? Однако не будем говорить о грустных вещах. День так хорош! Ты, наверное, заметил, что я плакал? Это потому, что счастье переполняет меня... Я уже почти не надеялся... Я так слаб, не правда ли?
— Полно, полно, господин маркиз, вы можете вволю поплакать от счастья, потому что немало плакали от боли. А я? Вы видите, я тоже плачу! Но это сладкие слезы. Я бы отдал за них десять лет жизни... И я боюсь только одного, что не удержусь и упаду на колени перед госпожой, как только ее увижу...
— Старый безумец! Ты столь же неразумен, как твой господин... Но я тоже кое-чего боюсь...
— Чего вы боитесь? О господи!..
— Боюсь, что это не продлится долго... Я слишком счастлив... Чего же мне не хватает?
— Ничего, господин маркиз, совершенно ничего!
— В том-то все и дело: я страшусь слишком совершенного, слишком полного счастья.
— О, дело стало только за этим... Но я не смею предложить...
— Я слушаю тебя!.. Но ты зря опасаешься. Это нежданное счастье перевернуло мне душу, оно так сильно и глубоко, что я уверен, оно меня наверное спасет.
— Как это?
— Мой врач говорил мне тысячу раз, что сильное душевное потрясение зачастую способно усугубить или изменить эту роковую болезнь... Могу же я надеяться, что эта радость спасет меня?
— Если вы верите в это, господин маркиз, то так оно и будет. Так оно и есть, вы уже исцелились! Какой благословенный день! Ах, вы говорите, госпожа маркиза — ангел, сошедший с небес, но я тоже начинаю чего-то бояться, слишком много радости и счастья в один-то день... Вот я подумал: чтобы не сглазить, вам надобно хотя бы маленькое огорчение, совсем маленькое, слава богу. И если вы согласны, такое у меня для вас есть.
— О чем ты говоришь?
— Один из ваших друзей получил к счастью и очень кстати, — видите, как получается? — совсем маленький укол шпагой, право, совсем незначительный! Но и этого довольно, чтобы ваш счастливый день хоть чуть-чуть омрачился, маленькое черное пятнышко, не больше! Правда, в этом смысле было бы лучше, чтобы удар шпагой был опаснее, однако следует довольствоваться тем, что имеем.
— Да перестанешь ты, наконец? О ком ты говоришь?
— О господине герцоге де Люсене.
— Он ранен?
— Всего лишь царапина на руке. Господин герцог вчера приезжал повидаться с вами и сказал, что вернется утром, если можно, на чашечку чаю.
— Бедняга Люсене! Почему ты мне не сказал?
— Вчера вечером я не мог вас увидеть, господин... Подумав некоторое время, маркиз д'Арвиль заговорил
снова:
— Ты прав, это небольшое огорчение должно отвратить ревнивую зависть судьбы... Но мне пришла мысль: я хочу сегодня утром устроить мальчишник, собрать всех друзей герцога, чтобы отпраздновать счастливый исход его дуэли. Он этого не ждет и будет наверняка очень доволен.
— В добрый час, господин маркиз! Да здравствует веселье и радость, догоним потерянное время!.. На сколько человек накрывать стол, чтобы я мог предупредить слуг?
— На шесть персон в маленькой зимней столовой.
— А приглашения?
— Я сейчас напишу. Скажи кому-нибудь тотчас оседлать коня и развезти приглашения. Сейчас еще рано, и посланец всех застанет дома. Позвони!
Жозеф позвонил..
Маркиз д'Арвиль вошел в свой маленький кабинет и написал одинаковые записки, в которых менялись только имена: