Парижские тайны
Шрифт:
Облако сырого пара вырвалось из этой мрачной пещеры, мрачной, как ночь.
Подсвечник, стоявший на земле, отбрасывал блики на первые ступеньки каменной лестницы, ведущей в подвал, ее последние ступеньки полностью терялись во мраке.
Громкий вопль, вернее, дикий рев донесся из глубины подвала.
— Ах! Вот и Чертушка здоровается со своей мамашей, — со злобной иронией прохрипела Сычиха.
И она начала спускаться по ступенькам, чтобы спрятать свою соломенную сумку в каком-нибудь темном закоулке.
— Я хочу есть! — закричал Грамотей, и голос его задрожал от ярости. — Видно, меня решили уморить, как бешеного пса!
— Ты проголодался, котик? — спросила Сычиха, громко расхохотавшись. — Ну что ж!.. Пососи свой большой палец...
Послышалось звяканье цепи, которую сильно натянули... Потом донесся долгий яростный вздох.
— Берегись! Берегись! Не то сделаешь больно своей ножке, как на ферме в Букевале. Бедный ты мой папочка! — вмешался хромой мальчишка.
— А ведь он прав, этот сорванец! Веди себя спокойно, Громилушка, — продолжала старуха. — И кольцо, и сама цепь выкованы на славу, безглазый ты старик, — они ведь куплены у папаши Мику, а он продает добрый товар. Ты ведь сам во всем виноват; зачем было позволять, чтоб тебя связали во сне! А там уж остались пустяки: надеть кольцо на столб, а цепь тебе на ногу и водворить тебя сюда... здесь ведь свежо... и ты тут лучше сохранишься, старый франт!
— Одно только плохо: он тут, пожалуй, мохом обрастет, — вставил Хромуля.
Из подвала снова донеслось звяканье цепи.
— Эй! Эй! Чертушка, что ты скачешь, как майский жук, привязанный за лапку?! — сказала старуха. — Так и кажется, что я это вижу...
— Майский жук, скок! Скок! Скок! Грамотей — твой муженек! — пропел хромоногий мальчишка.
Этот стишок еще больше развеселил Сычиху. Засунув свою сумку в щель в рассевшейся стене, тянувшейся вдоль лестницы, она спросила, выпрямляясь:
— Ты что-нибудь видишь, Чертушка?..
— Ни черта он не видит, — сказал Хромуля.
— А ведь он прав, этот мальчишка! Ну так вот, слушай меня, Громилушка: незачем тебе было, на обратном пути с фермы, валять дурака, добряка из себя строить... незачем было мешать мне обезобразить Воровку, плеснув ей в лицо серную кислоту! Ты тогда вдруг вспомнил о своей молчунье [115] ; она, мол, в тебе почему-то заговорила! Я и поняла, что доброе тесто, из которого ты был слеплен, стало скисать, что тебя на честность потянуло... а отсюда только шаг до доноса... и в один прекрасный день ты на нас накапаешь [116] , и нас слопают... вот тогда-то, безглазый...
115
Совесть.
116
Донесешь.
— Вот сейчас безглазый старик тебя и слопает, Сычиха, потому что он оголодал! — крикнул хромой мальчишка, изо всех сил толкнув старуху в спину.
Не ожидавшая этого толчка, Сычиха упала вперед, разразившись ужасным проклятием.
Слышно было, как она покатилась вниз по каменной лестнице.
— Куси... куси... куси!.. Сычиха теперь в твоих руках, Чертушка... Набросься-ка на нее, старик! — завопил Хромуля.
Потом, схватив соломенную сумку, лежавшую под камнем, куда засунула ее старуха, он быстро вскарабкался по лестнице, громко крича со свирепым смехом:
— Ну как, Сычиха? По-моему, этот толчок стоит предыдущего? На сей раз ты уж меня до крови не укусишь. Ах! Ты думала, что я не затаил на тебя зла?.. Нет уж, спасибо... у меня до сих пор кровь идет.
— Я держу ее... Эх, я крепко держу ее! — донесся из глубины подвала голос Грамотея.
— Ну, коли ты ее держишь, доход пополам! — ответил, оскалившись, Хромуля.
И он остановился на верхней ступеньке лестницы.
— Помогите! — закричала Сычиха сдавленным голосом.
— Спасибо тебе, Хромуля, — вновь послышался хриплый голос Грамотея, — спасибо!
Затем донесся его громкий вздох, выражавший устрашающую радость.
— Знаешь, я прощаю тебе все то зло, что ты мне причинил... — снова раздался голос Грамотея. — И в награду... ты сейчас услышишь, Хромуля, как поет Сычиха! Навостри-ка уши и слушай песню этой птицы, что накликает смерть.
— Браво!.. Я занял место в передней ложе, — откликнулся хромой мальчишка, усаживаясь на верхней ступеньке лестницы.
Глава VII.
В ПОДВАЛЕ
Хромуля, сидевший на верхней ступеньке лестницы, высоко поднял подсвечник, стараясь осветить ужасающую сцену, которая разыгрывалась в глубине подвала; однако там царил слишком густой мрак, и слабый свет не мог его рассеять. Сын Краснорукого ничего не мог разглядеть. Борьба между Грамотеем и Сычихой была яростной, но приглушенной не слышно было ни слова, ни крика.
Лишь время от времени из подвала доносилось шумное дыхание или подавленный стон, что всегда сопровождает трудные и долгие усилия.
Хромуля, как мы уже сказали, сидевший на каменной ступеньке, принялся размеренно стучать ногами, как это делают зрители, которым не терпится дождаться начала спектакля; затем он испустил крик, характерный для завсегдатаев райка в третьестепенных театрах:
— Эй вы, там!.. Давайте занавес... Начинайте пьесу... Пусть зазвучит музыка!..
— Ох, я тебя крепко держу, не вырвешься, — прохрипел Грамотей на дне подвала, — и ты...
Отчаянная попытка Сычихи вырваться прервала его фразу. Она отбивалась с необычайной силой, какую придает человеку страх смерти.
— Громче... ничего не слыхать! — крикнул хромой мальчишка.
— Можешь сколько угодно кусать мне руки, я тебя крепко держу, — снова донесся голос Грамотея.
Затем, когда ему, без сомнения, удалось скрутить Сычиху, он прибавил:
— Так-то оно лучше... А теперь слушай меня...
— Хромуля, позови сюда отца! — закричала Сычиха, задыхаясь. — На помощь!.. На помощь!.. — прохрипела она сдавленным голосом.
— Выгнать вон старуху! Она мешает слушать, — ответил хромой сорванец, покатываясь со смеху. — Долой клаку!