Парижские тайны
Шрифт:
— Да, есть для тебя будущее, дитя мое... настолько же светлое, отрадное и счастливое, насколько монастырь мрачен и зловещ.
— Что вы говорите, отец?..
— Послушай теперь меня... Ты хорошо знаешь, что я тебя горячо люблю, питаю к тебе слишком нежные чувства, чтобы не заметить возникшую между тобой и Генрихом любовь; всего лишь несколько дней спустя я убедился, что он полюбил тебя еще сильнее, чем ты его...
— Отец... нет... нет, это невозможно... он не любит меня так сильно.
— Он тебя любит, говорю тебе... любит страстно, безумно.
— О боже мой, боже мой!
— Слушай же... Когда я сыграл эту шутку с портретом, я не знал, что Генрих должен вскоре приехать к своей тетке в Герольштейн. Когда он сюда приехал, я уступил симпатии, которую он всегда мне внушал, и пригласил его постоянно бывать у нас... До того я относился к Генриху, как к своему сыну, и теперь ничего не изменил в своем отношении к нему... Несколько дней спустя Клеманс и я уже не сомневались в вашем обоюдном чувстве... Если ты страдала и мучилась, дитя мое, то, поверь, мне тоже было не сладко, и я был в крайне затруднительном положении. Как отец, ценя превосходные черты характера Генриха, я был глубоко счастлив, узнав о вашей привязанности друг к другу, так как я не мог мечтать о более достойном муже для тебя.
— Ах, отец... сжальтесь надо мной, сжальтесь!
— Но меня, как человека чести, мучила мысль о твоем печальном прошлом... Вот почему при встречах с Генрихом я не внушал ему никаких надежд, а, наоборот, давал ему советы, совершенно противоположные тем, которых он мог ожидать от меня, если бы я собирался отдать тебя за него замуж. При таких щепетильных обстоятельствах, как отец и порядочный человек, я должен был проявлять строгую сдержанность, не поощрять любовь кузена, но по-прежнему учтиво относиться к нему... Дорогое дитя, ведь до сих пор ты была так несчастна, что, видя, как ты оживилась под влиянием чистой и благородной любви, я ни за что на свете не захотел бы лишить тебя редкостных и чудесных радостей. Даже если, быть может, в будущем это чувство и померкнет, я все же надеялся, что ты сможешь насладиться немногими днями невинного счастья... и, быть может... эта любовь в-будущем вернет тебе душевный покой.
— Душевный покой?
— Послушай же... Отец Генриха, принц Пауль, написал мне письмо... Хотя он считает, что не может надеяться на эту милость... он просит твоей руки для своего сына, который, по его словам, самозабвенно и страстно тебя любит.
— О боже, — произнесла Лилия-Мария, закрывая лицо руками, — как я могла бы быть счастлива!
— Успокойся, моя любимая! Все зависит от тебя, ты можешь быть счастливой, — нежно произнес Родольф.
— Никогда... Никогда! Разве вы забыли?
— Я ничего не забываю... Но если завтра ты уйдешь в монастырь, я не только расстанусь с тобой навсегда... но помни, что тебе предстоит печальная, суровая жизнь... Значит, я должен потерять и погубить тебя, вместо того чтобы видеть тебя счастливой, если ты станешь супругой любимого человека, который тебя обожает. — Выйти за него замуж... да что вы, отец!
— Да... но с условием, что после свадьбы, которая состоится здесь, ночью, без свидетелей, за исключением Мэрфа для тебя и барона Грауна для Генриха, вы отправитесь в какое-нибудь тихое убежище в Швейцарии или Италии, и будете жить там в уединении, как живут богатые буржуа. Теперь ты понимаешь, почему я безропотно решил расстаться с тобой. Тебе известно, почему я желаю, чтоб Генрих скрыл свой титул, как только он покинет Германию? Дело в том, что я убежден, что, наслаждаясь уединенным счастьем, ведя образ жизни, лишенный светской роскоши, ты постепенно будешь забывать то ужасное прошлое, особенно нестерпимое для тебя здесь, где оно представляет горький контраст с помпезными почестями, которые тебе беспрерывно оказывают.
— Родольф прав! — воскликнула Клеманс. — Наедине с Генрихом вы будете наслаждаться своим и его счастьем и у вас не будет времени даже подумать о том, что происходило когда-то.
— К тому же я не смогу долгое время не видеть тебя; каждый год Клеманс и я будем навещать вас.,
— И однажды... когда раны, от которых вы так страдаете, заживут... когда вы обретете забвение в счастье, а это время наступит раньше, чем вы предполагаете... вы возвратитесь к нам, чтоб никогда больше не расставаться с нами!
— Забвение в счастье!.. — прошептала Лилия-Мария, невольно зачарованная этой волшебной мечтой.
— Да... да, дитя мое, — повторила Клеманс, — когда вас будет беспрерывно благословлять, почитать, обожать ваш муж, избранный вами, человек с благородным и великодушным сердцем, которым восхищается ваш отец... разве останется у вас время предаваться воспоминаниям о былом? И даже если вы вспомните о прошлом, сможет ли оно вас опечалить? Помешает ли оно вам верить в лучезарное счастье вашего мужа? — Это правда, скажи мне, дитя мое, — продолжал Родольф, едва сдерживая слезы радости, когда увидел, что его дочь колеблется, — если ты поймешь, как обожает тебя твой муж... если почувствуешь, что своим счастьем он всецело обязан тебе... за что же ты будешь упрекать себя?
— Дорогой отец... — произнесла Мария, увлеченная несказанной надеждой, — неужели меня ждет такое счастье?
— Я был в этом уверен! — воскликнул Родольф в порыве торжествующей радости. — Разве отец не может устроить счастье своей любимой дочери... если он хочет этого?
— Она так заслуживает счастья... что мы должны исполнить просьбу принца Пауля, мой друг, — заметила Клеманс, разделяя радостное восхищение Родольфа.
— Стать женою Генриха... и потом проводить жизнь с ним... и с моей второй матерью, и с вами, отец, — повторяла Мария, все более опьяняясь этими сладостными мыслями.
— Да, мой милый ангел. Мы все будем счастливы!.. Я отвечу отцу Генриха, что соглашаюсь на ваш брак! — воскликнул Родольф, обнимая свою дочь с невыразимым волнением. — Успокойся, разлука с нами будет недолгой... новые обязанности семейной жизни укрепят тебя на пути забвения и блаженства, на который ты теперь вступишь... и наконец, если ты станешь матерью, не только ты одна будешь счастлива...
— Ах, — воскликнула Мария душераздирающим голосом, ибо слово «мать» прогнало охвативший ее волшебный сон. — Мать... я? Никогда!.. Я недостойна этого святого имени... Я бы умерла от стыда перед моим ребенком... если бы раньше не умерла от стыда перед его отцом... признаваясь ему в своем прошлом.
— Что она говорит, боже мой, — воскликнул Родольф, пораженный этим резким поворотом.
— Чтоб я стала матерью, — с горьким отчаяньем продолжала Мария, — чтоб меня уважал, благословлял невинный и чистый ребенок! Меня, которую в прошлом все презирали! Чтобы я позорила святое имя матери... О, никогда... несчастная, безумная, я позволила увлечь себя недостойной надеждой!..
— Дорогая дочь, сжалься, выслушай меня.
Лилия-Мария поднялась, прямая, бледная и прекрасная во всем величии своего неизбывного несчастья.