Парижские тайны
Шрифт:
— Да, вы всегда относились к нам с исключительной добротой, тут такой тяжелый случай, что я бы не заговорила о нем, если б это дело не заслуживало внимания; вот почему я осмеливаюсь рассчитывать на вашу чрезвычайную благосклонность.
— Вы не должны говорить о благосклонности, дорогая графиня, я всегда благодарна тем, кто предоставляет мне возможность оказать добрую услугу.
— Речь идет об одной несчастной девушке, она, к сожалению, уехала из Герольштейна до того, как вы основали приют, столь необходимый сиротам и покинутым девушкам, которых никто не оберегает от дурных страстей.
— А что с ней? Что вы хотите для нее сделать?
— Ее отец, настоящий авантюрист, направился в Америку искать счастья, оставив жену и дочь в довольно стесненном положении. Мать умерла; дочь в шестнадцатилетнем возрасте, став самостоятельной, покинула свою родину и уехала в Вену с каким-то соблазнителем, который вскоре ее бросил. Как это всегда бывает, первый шаг на пути порока привел эту несчастную к пропасти бесчестия; за короткое время она стала, как другие падшие твари, позором женского пола...
Лилия-Мария опустила глаза, покраснела и не смогла скрыть легкого трепета; статс-дама это заметила. Боясь, что оскорбила невинную душу принцессы, говоря с ней о женщине такого поведения, она в смущении продолжала:
— Прошу извинить меня, ваше высочество, за то, что я несомненно огорчила вас, заговорив о столь бесчестном существе; но несчастная так искренне раскаивается... что я сочла возможным просить вас помочь ей.
— И вы были правы. Продолжайте... прошу, — сказала Лилия-Мария, преодолевая мучительное волнение, — все проступки достойны жалости, когда за ними следует раскаяние.
— Так произошло и в данном случае. После двух лет позорного существования на нее снизошла благодать... Охваченная угрызениями совести, она возвратилась сюда. Случай пожелал, чтобы она поселилась в доме у одной достойной вдовы, набожность и сердечность которой известны всем. Поддержанная вдовой, бедняжка призналась ей в своих ошибках; она преисполнена ужаса, вспоминая прошлую жизнь, и хотела бы ценой сурового искупления обрести счастье в монастыре, где она смогла бы замолить свои грехи. Почтенной вдове, которой она сделала это признание, было известно, что я имею честь принадлежать к вашему двору; она написала мне письмо, полагая, что, если всемогущее вмешательство вашего высочества окажет воздействие на настоятельницу принцессу Юлиану, эта несчастная женщина сможет надеяться быть принятой послушницей в монастырь святой Германгильды; она сочтет за милость исполнять самые тяжелые работы, чтобы доказать свое глубокое раскаяние. Я несколько раз говорила с этой женщиной, прежде чем позволила себе умолять вас, чтобы вы ее пожалели, и я твердо убеждена, что ее раскаяние будет постоянным. Не бедность и не старость принудили ее вернуться к добру; ей едва минуло восемнадцать лет, она очень хороша собой, у нее есть немного денег, которые она хочет отдать для какого-нибудь благотворительного заведения, если к ней проявят благосклонность, о которой она просит.
— Я возлагаю на себя заботу о вашей просительнице, — сказала Лилия-Мария, едва сдерживая волнение, ведь ее прошлая жизнь была похожа на жизнь той женщины, помочь которой ее просили. Затем она продолжала:
— Раскаянье этой несчастной женщины весьма похвально, ее надо поддержать.
— Не знаю, как выразить благодарность вашему высочеству; я едва могла надеяться, что вы соблаговолите проявить великодушие...
— Она была виновна, теперь раскаивается... — произнесла Лилия-Мария с невыразимым сочувствием и грустью. — Справедливости ради следует проявить к ней жалость. Чем искреннее ее угрызения совести, тем больше они мучат ее, дорогая графиня...
— Кажется, идет монсеньор, — воскликнула фрейлина, не замечая глубокого и все возрастающего волнения Лилии-Марии.
И действительно, в салон вошел Родольф с букетом роз.
При появлении принца графиня незаметно удалилась. Как только она ушла, Лилия-Мария бросилась в объятья отца и, положив голову ему на плечо, молча повисла на его груди.
— Здравствуй... здравствуй, мое дорогое дитя, — произнес Родольф, горячо обнимая дочь и еще не замечая ее печали. — Посмотри на эти розы, какой чудный букет я собрал сегодня для тебя, потому не пришел к тебе раньше. Такого букета я тебе никогда не преподносил...
Держа цветы, принц попытался высвободиться из объятий дочери; увидев ее всю в слезах, он бросил цветы на стол, взял за руки Марию и воскликнул:
— Ты плачешь, боже мой, что с тобой?
— Ничего... просто так... отец... — сказала она, вытирая слезы и стараясь ему улыбнуться.
— Умоляю, скажи мне, что с тобой. Кто тебя расстроил?
— Уверяю вас, отец, вам не о чем беспокоиться... Графиня пришла просить меня помочь одной бедной, несчастной женщине... и я невольно расчувствовалась...
— Это правда?.. Только и всего?
— Да, — ответила Мария, взяв брошенный отцом на стол букет роз. — Но как вы меня балуете, какой чудный букет! А когда я думаю, что каждый день... вы приносите мне такой же... что вы сами срываете цветы...
— Дитя мое, — сказал Родольф, с тревогой взирая на дочь, — ты от меня что-то скрываешь... Твоя улыбка скорбная, неестественная. Заклинаю тебя, скажи мне, что тебя удручает, оставь в покое букет...
— Но вы же знаете, цветы для меня — большая радость, притом я так люблю розы... Я их всегда любила... Вы помните, — сказала она с печальной улыбкой, — помните мой маленький розовый куст... увядшие листья которого я так бережно хранила.
При этом горестном намеке на прошлое Родольф воскликнул:
— Бедное дитя, так, значит, мои подозрения были не напрасны... Хотя тебя и окружает роскошь и благополучие, ты порою вспоминаешь ужасные времена. Увы, я полагал, что, если буду тебя нежно любить, ты позабудешь былое!
— Простите, простите, отец! Эти слова вырвались у меня. Я огорчила вас...
— Я огорчаюсь за тебя, милый ангел, — с грустью сказал Родольф, — так как воспоминания о прошлом мучат тебя... они отравят тебе жизнь, если ты будешь им предаваться.
— Это случайно, отец... Это в первый раз с тех пор, как мы приехали сюда...
— Да, ты впервые говоришь мне об этом... но терзают тебя эти мысли, быть может, не случайно... Я замечал твои приступы меланхолии и обвинял прошлое в том, что оно заставляет тебя грустить. Но я не был в этом уверен и даже не пытался бороться с пагубным влиянием воспоминаний — убеждать тебя в том, что не следует придавать никакого значения былому; если бы твоя печаль была вызвана другой причиной, если бы прошлое было для тебя тем, чем оно должно быть — суетным и тяжелым, говорить о нем значило бы наводить тебя на тягостные мысли, которые я хотел бы развеять.