Парижский архитектор

Белфор Чарльз

Парижане быстро сообразили, что немецкие солдаты не все одинаковы. Их можно было разделить на три группы. Солдаты вермахта, регулярной армии, участвовали в боях и относились к французам даже с известным уважением. Затем шли эсэсовцы – специальные военные формирования нацистской партии. Они также участвовали в боевых действиях, охраняли концлагеря и проводили операции по выявлению евреев. Последней и самой страшной группой были сотрудники гестапо, тайной полиции. Они пытали, убивали и калечили не только евреев, но и кого угодно, даже немца, если тот признавался «врагом рейха».

Жестокость и садизм гестаповцев, по слухам, превосходили всякое воображение. Парижане боялись даже произносить слово «гестапо». Обычно их называли «они»: «они

схватили того парня». Штаб-квартира гестапо располагалась в доме номер одиннадцать по рю Соссэ – неподалеку от Елисейских полей, прямо за углом бывшей резиденции президента Французской республики. Каждый житель Парижа знал это место и боялся его, как огня.

Неважно, что он отчаянно нуждается в деньгах и жаждет получить хоть какой-то заказ. Риск все равно слишком велик. Люсьен никогда не пытался никого обмануть, выдавая себя за героя. Он помнил, как в 1939 году его, офицера запаса, отправили на восемь месяцев на линию Мажино, цепь бетонных укреплений, которая, как утверждало правительство, способна защитить страну от немецкого вторжения. Но поскольку после капитуляции Польши во Франции практически не велись боевые действия, он просто сидел на собственной заднице, листал журналы по архитектуре, которые присылала жена, и создавал в воображении новые проекты. А один из офицеров их части, университетский профессор, в свободное время писал книгу по истории этрусков.

Десятого мая 1940 года немцы вторглись во Францию, но вместо того, чтобы атаковать «неприступную» линию Мажино, обошли ее и обрушились на территорию страны с севера, через Арденны. А Люсьен сидел в бункере на линии Мажино, и у него не было ни одного шанса увидеть врага вблизи. В глубине души он был этому рад, потому что его пугала война, а немцы казались какими-то сверхчеловеками. Они с неслыханной легкостью сокрушали всех на своем пути – поляков, бельгийцев, датчан, даже британцев вытеснили в Дюнкерк.

После того как двадцать второго июня было подписано перемирие, Люсьена можно было считать официально побежденным и завоеванным, однако ни ему, ни другим офицерам не улыбалось угодить в лагерь для военнопленных в Германии. Дядя Альбер, родной брат матери Люсьена, во время Первой мировой провел четыре года в немецком лагере, а вернувшись во Францию, на протяжении всего остатка жизни вел себя довольно странно. Например, любил преследовать, как охотничий пес, белок в лесу. Люсьен, как и многие солдаты французской армии, просто снял форму, уничтожил военные документы и обзавелся поддельным удостоверением личности. Когда в конце июня вермахт добрался до гарнизонов линии Мажино, он уже вернулся к жене, в Париж.

То, что он увидел, было жалким подобием великой европейской столицы. Хотя британцы объявили Париж открытым городом и таким образом спасли его от разрушительных бомбардировок, больше миллиона людей из трехмиллионного населения Парижа уехали. Что касается Люсьена и его жены Селесты, то они решили остаться, поверив, что жить в оккупации менее опасно, чем ехать в полную неизвестность. И это решение оказалось правильным: из-за толп беженцев, устремившихся на юг страны, на дорогах возникли заторы, многие пропали без вести или умерли, не выдержав тягот пути. Это массовое бегство и капитуляция перед Германией унизили Францию перед лицом всего мира. Люсьен всем сердцем ненавидел немцев за то, что они сделали с его страной. В день подписания капитуляции он плакал, как ребенок. Но единственным, что имело для него значение в те дни, было то, что он и его жена – живы.

Нет, Люсьен определенно не был ни героем, ни альтруистом – одним из тех парней, которые пытаются защитить угнетенных. Альтруистом был Мане, и это его выбор. Рисковать жизнью ради еврея? Отец Люсьена расхохотался бы ему в лицо. Выросший в Париже, Люсьен был всю жизнь окружен евреями. Он знал, что в столице живут около двухсот тысяч евреев, хотя никогда не встречал ни одного еврея в архитектурном коллеже, где учился. Он никогда не слышал о евреях-архитекторах

и считал, что все они – прирожденные дельцы, поэтому занимаются коммерцией, финансами или выбирают такие профессии, как юриспруденция и медицина, где можно заработать кучу денег. А архитектурой, как он довольно быстро понял, не стоит заниматься, если хочешь разбогатеть.

При этом Люсьен чувствовал, что Мане прав в одном. С евреями поступают несправедливо. Немцы лишили их самого необходимого – отключили телефоны и конфисковали велосипеды. Это коснулось не только евреев-иммигрантов из Польши, Венгрии и России, селившихся в восточных округах Парижа, но и тех, кто родился во Франции и внешне не походил на «настоящих» евреев. От жестокой дискриминации страдали врачи, адвокаты и профессора университетов – не важно, насколько человек был известен и почитаем. Так, нобелевский лауреат, философ Анри Бергсон умер от пневмонии, которую подхватил, стоя в очереди в муниципалитете, чтобы зарегистрироваться как еврей. Но то, что происходило с евреями, было вопросом оккупационной политики, и Люсьен не смог бы повлиять на ситуацию при всей уверенности, что происходящее несправедливо и жестоко.

Для людей умных – а Люсьен считал евреев умным народом – они вели себя слишком глупо. Начиная с 1933 года во французских газетах то и дело появлялись репортажи о том, как нацисты в Германии обращаются с евреями. Так что же они, надеялись, что во Франции немцы будут обращаться с ними по-другому? Некоторые еврейские семьи пересекли Пиренеи и осели в Испании и Португалии, другие еще раньше перебрались в Швейцарию. Они были из тех, кто быстро понял, что их ждет, оттого и спасли свою жизнь.

Но те, кто остался, были обречены. С осени 1940 года ни один еврей не мог покинуть страну. Даже в оккупированной Франции им запрещалось пересекать демаркационную линию между Севером и Югом. Евреи пытались бежать из городов, чтобы избежать ареста и депортации. Люсьен догадывался, что тысячи их скрываются в селах – целыми семьями, с детьми и стариками. Евреи, привыкшие к благополучной жизни, были вынуждены прятаться на сеновалах и каждый день боролись за выживание, за корку черствого хлеба и глоток воды. По сравнению с сеновалом или хлевом, тайник, который хочет создать Мане, может показаться дворцом.

Люсьен встал и принялся расхаживать по квартире.

Конечно, это самоубийство – участвовать в таком безумии. Но. если все сделать с умом, скорее всего, тайник никому не удастся обнаружить. А значит, никто не узнает о его «пособничестве» и при этом он сможет заработать кучу денег и солидные комиссионные. Вдобавок, Огюст Мане осторожен, проницателен и удачлив. Он не станет рисковать, не просчитав все до мелочей. Он наверняка продумал все до последней мелочи.

Внезапно Люсьен увидел самого себя привязанным к стулу в кабинете следователя гестапо на улице Соссэ – с кровавым месивом на месте лица. Видение было таким ярким, что он уже повернулся, чтобы уйти, но его остановила неожиданная мысль. Немного изобретательности – и здесь, в этой квартире, запросто можно спрятать человека. Он уже взялся было за ручку входной двери, но на мгновение задержался, чтобы бросить последний взгляд на пустующие апартаменты. Затем тряхнул головой, отгоняя назойливую мысль, немного приоткрыл дверь, чтобы проверить, нет ли за ней кого-либо, а затем вышел в коридор.

И сейчас же мысли Люсьена вернулись к комиссионным, размер которых мог бы окупить любой риск. Получить заказ на проектирование крупного промышленного объекта (именно на это намекал Мане) было невероятной удачей, и до войны такому молодому и малоизвестному архитектору не видать бы его, как собственных ушей. Одному Богу ведомо, как он нуждается в деньгах, ведь у него не было ни одного заказа с самого начала оккупации. Его собственные сбережения давно иссякли, а деньги, заработанные Селестой, тоже не могут тянуться вечно. Допустим, он вернется в квартиру и еще раз все тщательно осмотрит. Что в этом преступного?