Парижское Танго
Шрифт:
— Нет, — ответила она. — Я теперь ложусь спать очень рано. Последние несколько месяцев я чувствую страшную усталость. Я не знаю, что это такое!
Она очень усердно занималась: нам предстояло учиться еще два года. Пия была средней ученицей и не могла выдерживать чрезмерную нагрузку. Наши учителя хорошо относились к ней и делали ей поблажки, если у нее что-то не получалось, за старательность.
Мы с ней великолепно уравновешивали друг друга. Пия была тихоней; я — любознательная непоседа. Она была всегда ласковой — и никогда противной. Я — непослушный и необузданный подросток, всегда откалывала номера, развлекала,
Несмотря а, может, и благодаря разнице в характерах, мы были хорошими подругами, и я испытывала беспокойство за Пию. Однажды по пути в школу она упала в обморок. Затем это повторилось.
— Пия, — ругала я ее, — ты должна об этом рассказать родителям.
— Нет, — стояла она на своем, — не буду говорить родителям. Не буду пугать их.
— Пия, послушай, мой отец врач, — настаивала я. — Я хочу, чтобы, он посмотрел тебя. Я хочу, чтобы он тебя тщательно проверил.
Я в конце концов победила. Мой отец (а он тогда был в добром здравии и имел обширную практику) подверг Пию тщательному осмотру и был очень удручен результатами. Пия несколько раз обедала у нас, и отец знал, что она одна из моих самых близких подруг. Но он сказал мне правду, ей осталось недолго жить. И он заставил меня поклясться, что я не скажу никому об этом.
— Что ты имеешь в виду? — спросила я.
— Я не дал бы ей больше года, — ответил он. — Ей нужно прийти ко мне на обследование еще раз, прежде чем я поставлю окончательный диагноз. Думаю, что это лейкемия. Я буду вынужден поставить в известность ее родителей.
Он направил Пию в больницу, где она могла пройти курс лечения у специалиста.
Я помню, как угасала Пия. Она худела и худела, становилась все более апатичной. Каждый месяц из-за слабости она не ходила в школу по меньшей мере неделю.
Затем ее стали пичкать лекарствами, в результате чего она лишилась великолепных курчавых густых волос, которыми так гордилась. Они стали вылезать клочьями.
Дальше было хуже; ее шея, бедра и руки стали опухать, а тело оставалось худеньким. Ей объяснили, что это результат инъекций.
Наступил день, когда она наконец сказала нам — одноклассникам и своей любимой учительнице-географичке, что уже нет смысла хранить тайну… она умирает от лейкемии. Все были потрясены и не знали, куда спрятать глаза; осознавали, это может быть правдой, но отказывались принимать ее.
— Ты сошла с ума, Пия? — сказали ей. — У тебя нет никакой лейкемии. Это просто какая-то разновидность гемофилии. Тебе нужно есть как можно больше мяса и яиц и позволить докторам колоть тебя, сколько нужно. Ты разве не заметила, что уже потолстела?
— А как насчет моих волос? И поправилась я странным образом, это только обезобразило меня. Сейчас у меня шея, как у здорового быка.
Это была правда: она выглядела очень плохо. Глаза стали мутными, как у рыбы, и прятались в складках опухших щек. Когда она улыбалась, глаза вообще превращались в узкие щелочки.
— Я знаю, что едва ли доживу до семнадцати лет, — объявила она. — Я сама установила себе этот срок. Лучше, если я скажу об этом врачам, чтобы они не лгали мне больше. Я хочу, чтобы врачи прямо сказали, сколько мне осталось жить. Я читала в книгах о симптомах моей болезни и уверена, что это лейкемия.
Что мы могли ответить ей? А Пия становилась
За месяц до того, как она умерла, у нее в груди и в желудке появились опухоли. Помимо крови, все ее тело было поражено раком. Опухоли появились под мышками и на шее. Она лежала в больнице в ожидании смерти.
Пия неоднократно сравнивала смерть с большими черными грозовыми облаками, столь обычными для Голландии. В этих тучах она видела быстро летящую к ней смерть, причем каждое облако стремилось опередить остальные, чтобы схватить и утащить ее. Однако они никогда не трогали Пию, а проплывали мимо. Эти облака вызывали в ней нездоровый интерес, и часто, навещая Пию, я заставала ее разглядывающей в окно затянутое тучами небо.
Незадолго до того, как она в последний раз легла в больницу, доктора предложили ее родителям увезти Пию куда-нибудь на отдых. Она никогда не выезжала дальше окраин Амстердама. Врачи настаивали, чтобы ее увезли в солнечные края.
Деньги всегда были проблемой для этой семьи, однако школа, родители, ее друзья и знакомые собрали сумму, достаточную для поездки в Рим. Этот город ее родители выбрали по совету агента местного туристического бюро.
Пия не особенно хотела ехать в Рим. Она предпочитала пляжи и леса, где она могла бы сидеть и наблюдать за волнами, листьями, облаками и солнечным светом. Она хотела бы поехать в Испанию или на Ривьеру, однако ее предки сочли, что двухнедельная поездка в Рим принесет больше пользы для образования. Вернулась Пия в еще более подавленном настроении.
— Я не представляла, насколько все это может быть трагично, — сказала она мне. — Рим прекрасен, но это мертвый город, полный обломков омертвелого камня. Родители привезли меня на большое кладбище, думая, что доставляют мне удовольствие показом руин и надгробий. Как они наивны! Неужели не понимают, что через месяц-два я сама буду лежать на кладбище! Почему они не показали мне цветы и леса, пляжи, озера и яхты? Почему они не взяли меня на рыбалку или покататься на пароходе?
Накануне смерти (а она умерла в день своего семнадцатилетия) Пия попросила нянечек почитать над ней, когда она умрет, выбранные ею псалмы из Библии. Она сказала своей матери, что желает быть похороненной в желтой коротенькой пижаме с красиво уложенными волосами. Но она была уже наполовину лысой и хотела, чтобы опухоль на шее была тщательно прикрыта. Она даже выбрала для себя посмертный грим. Слушая, как дочь спокойно готовится к смерти, ее мать была на грани сердечного приступа.
Когда мы с мамой пришли выразить соболезнования, я увидела, что все наставления Пии были аккуратно выполнены. А шею ее обвивала тонкая золотая цепочка с сердечком, мой подарок к шестнадцатилетию. Глядя на Пию, лежавшую в гробу, я забилась в истерическом хохоте. Ее родители, смущенные, не знали, как на это реагировать. Если бы моя мама не объяснила причину моей истерики нервной реакцией, которую я испытываю при глубоких потрясениях, и не извинилась, я сомневаюсь, что они когда-нибудь простили бы меня. На похоронах Пии я и еще три девочки должны были нести темно-красное покрывало, которое кладут на гроб после его закрытия. Я контролировала себя, была молчаливо спокойной и серьезной, но когда органист начал играть выбранные Пией псалмы, я сломалась и горько разрыдалась.