Парк на набережной. Сборник рассказов
Шрифт:
– А они дошли?
– Да. Мы с мамой и моим младшим братом Лёвой жили возле фабрики, в большом дворе, где квартиры, как маленькие домики, пристроены друг к другу. Мирно с соседями жили, одной семьей. На праздники столы посередь двора накрывали. У кого, что было – несли. И радости, и горести – все общее. За детьми малыми, опять же, кто-то один из соседей смотрел, пока другие работали. Жаль, огородов не было. Зато подвалы в каждом доме сухие, глубокие. В полный рост стоять можно. Двор у нас дружный был. И только один сосед вызывал страх и недоверие. За нашей стеной жил то ли немец, то ли литовец, с очень трудно произносимой фамилией. Звали его Карл-Густав. Как-то само к нему привязалось прозвище – Гусь.
Злата хихикнула и улыбнулась.
– Гусь?
– Ну, да! Именно так мы его звали – Карл Гусь.
Тихий был, работал, правда, где никто не знал. Завсегда здоровался, спасибо – пожалуйста, вежливый очень. И аккуратист такой! Порядок у него перед дверью, чистота. Любо-дорого взглянуть! Со временем мы привыкли к нему. Но все же он особняком держался. С нами не застольничал, посиделок дворовых сторонился. Хотя, частенько что-то такое на стол приносил: то сало вареное с чесноком – вкусное, то колбасу. Откуда брал? А еще по праздникам детвору конфетами завсегда угощал. Дефицит был – страшный! А уж стояли они так дорого, что… Это сейчас в магазинах всего полно, а тогда мы этого ничего не знали. А он принесет, поровну на всех поделит. Если лишнее оставалось, ножиком перочинным порежет и в довесок каждому к целой конфете. Никого не обделял. Свыклись мы с ним. Ну, а когда война началась, все переменилось. И отношение к нему, да и он сам тоже другим стал. Угрюмый ходил, нелюдимый. Наши-то его не обижали. Все же плохого он ничего не сделал. А жильцы соседних дворов доносы регулярно писали. Воронок часто появлялся. Приедут, документы проверят, поговорят, и восвояси. Пару раз забирали. Но он возвращался. Все сносил. Лишь мрачнее становился. И так мало с кем говорил, а то вообще в себе замкнулся. А тут как-то раз летом, это уже 42-ой год шел, пришел к маме:
– Дина! Я Симу и Лёву с собой возьму. За город на поля поедем.
Уж не знаю, о чем они там шептались в кухне, но мама слова ему не сказала. Собрала в платок кусок хлеба, да пару картошек в мундирах и отпустила. А уже вечером мы горох лущили на просушку. С тех пор Карл часто нас с собой брал. Мы с Лёвой, да другие ребятишки, выезжали на стареньком фанерном грузовике далеко, на брошенные поля. Собирали колоски, горох, кукурузу, картошку. В саду – яблоки. За два летних месяца мы изрядно пополнили запасы продуктов. Помню, мама как-то хотела с соседкой бабой Нюрой поделиться. Дружны они были. Так Карл запретил. Мы еще с братом удивлялись, чего она слушается? Но с каждым днем поездки становились опаснее и страшнее. Все ближе враг подбирался к нашим краям, все чаще рвались фашистские снаряды на улицах.
Когда в город пришли немцы, Карл сразу записался в полицаи. Мы с братом узнали о том ранним августовским утром. Он ворвался к нам в дом. На его руке горела повязка со свастикой. Страшно стало. Ни слова не говоря, он схватил меня и Лёву, и потащил к двери. Мы сопротивлялись, кричали. А мама, цыкнув, чтобы умолкли, быстро стала собирать вещи и документы. Карл запер нас в подвале своего дома и велел сидеть тихо. А уж, если услышим голоса, и вовсе не дышать. Мы пытались расспросить маму, но она отворачивалась, пряча слезы, и говорила:
– Так надо.
По первой Карл приходил каждую ночь, перетаскивая из нашей кладовки продукты в свою. Чем быстрее росло количество припасов, тем понятнее становилось, что сидеть нам долго. А из тихих разговоров взрослых мы поняли – немцы в городе лютуют: облавы на партизан, подпольщиков, евреев; пытки, расстрелы, комендантский час. Лёва каждый день заводил брегет, папин подарок, и оставлял зарубки на полке, чтобы не потерять счет времени и все твердил о том, что пойдет в город, осмотреться. Мама плакала, просила не рисковать. Брат дулся, но не перечил. Вскоре ночи стали холодными. По Лёвиному календарю значилось конец октября. Впереди была зима и неизвестность: страшная, пробирающая насквозь, хуже лютого холода.
Карл появлялся все реже. Иногда мы не видели его по несколько дней. Экономили продукты, воду, керосин. Зато мы отчетливо слышали, как кто-то ходил в нашем доме. Знакомый скрип половицы
– Откуда это? – спросила я.
Мама зыркнула на меня и велела молчать. В ту ночь спать было намного теплее. Проснулась я от странного чувства. Сверху, где ляда, пробивалась узкая полоска света. Я разбудила маму, и тут обнаружилось, что Лёвы нет. Над нами кто-то ходил, слышалась немецкая речь. Сердце в пятки ушло от страха. Я прижалась к маме, а она, казалось, и вовсе не дышала. Топот сапог, хлопнули двери и все смолкло. Какое-то время было тихо, а потом ляда с глухим стуком закрылась. Мы отчетливо слышали лязг щеколды. Два дня просидели в неизвестности и переживаниях. О самом страшном даже думать не могли. А потом явился Карл. Принес еды, свежей воды, немного керосина. Он молчал. И мы тоже. Лишь когда собрался наверх, мама спросила:
– Ты знаешь, где Лёва?
Карл замер на лестнице, медленно оглянулся и тихо сказал:
– Он не вернется.
И ушел. Больше мы с ним не виделись. А вскоре в город пришли наши. Соседи, кто уцелел, во всех своих бедах винили Карла и отдали его первым солдатам, что увидели на улицу. Ну, а те, недолго думая, расстреляли «фрица» прямо посреди двора. Обыскав дом, нашли в подвале нас. Баба Нюра, увидев маму, бросилась к ней, голося и причитая. От нее мы и узнали, что Лёву забрали немцы и посадили в проезжавшую по улице душегубку. Этот новый вид изощренного зверства фашисты впервые опробовали в Краснодаре. Страшное дело! В закрытый со всех сторон грузовик, заводили выхлопную трубу и люди задыхались газами от работающего двигателя. Мучительная смерть у братика была. Жуткая.
Старушка смахнула слезу и замолчала. Злата забралась с ногами на софу и прижалась к ней.
– А что было потом?
– Потом… Мама, узнав, какой страшной смертью умер Лёва, заболела. Все винила себя, что не смогла отговорить его от безумной затеи. Пыталась понять, как он сбежал. Похоже, Карла отвлекли, и он не до конца закрыл ляду, а брат этим воспользовался. С каждым днем ей становилось все хуже. А когда принесли похоронку на папу, слегла совсем и больше не вставала. Баба Нюра ухаживала за ней, как умела. Мне пришлось пойти работать. Мамы не стало 11 мая 45-го, на следующий день после сообщения по радио о капитуляции фашистской Германии. А где-то, через год, мы случайно узнали, кем на самом деле был сосед Карл Гусь. Коммунист, еврей с немецкими и литовскими корнями. Как он оказался на Кубани не известно. Говорили, вроде бежал в Советский Союз после расстрела его семьи в конце тридцатых годов. Во время войны его фамилия помогла получить должность полицая в оккупированном Краснодаре. А повязка со свастикой позволяла передвигаться по городу и пешком, и на мотоцикле, который ему выдали «как своему», даже после комендантского часа. Он выискивал пособников фашистов и сдавал их новым хозяевам вместо коммунистов и партизан, надеясь, что человеку с его происхождением поверят больше, чем предателям своего народа. И ему верили! Больше двадцати стукачей и изуверов сдал он фашистам, как связников и разведчиков.
– Что с ними стало?
– Одних расстреляли, других в застенках гестапо замучили – требовали рассказать о ячейках подпольщиков в городе. Но, они ничего не знали, потому, как никакого отношения к ним не имели. А Карл… Еще в начале войны он разузнал, где живут десятки еврейских семей. Во время оккупации прятал их по подвалам и погребам, помогая выжить. Почти сотня спасенных. И цена этим жизням – его смерть. Вот так-то, внученька.
Злата поцеловала бабушку и крепко обняла.
– А войны больше не будет? Скажи! Правда, ведь?