Парк забытых евреев
Шрифт:
Ицхак же, вопреки надеждам жены, переминался с ноги на ногу. Стемнело. Сумерки были густыми, как сливовое варенье, – их можно было намазывать на хлеб. Ни у Эстер, ни у Ицхака не было сомнения, что им сегодня отсюда уже не выбраться.
– Придется тут заночевать, – сказал Малкин.
– Я тут не буду спать, – нахмурилась Э
– А разве я сказал – спать? Посидим на лавке, пока не рассветет, а на рассвете отправимся в белую рощицу. От нее до вокзала – рукой подать.
– Нет! – заупрямилась Э
– Ну чего ты так боишься? Ничего с тобой не случится. Никто не придушит, не убьет. Кругом все свои: и аптекарь Вайман, и мельник Гольдштейн, и лавочник Пагирский… И родители твои и мои рядом. Что с того, что надгробий не осталось? Когда родители – пусть и мертвые – рядом, с твоей головы и волосок не упадет.
Мария зашаркала башмаками-клумпами и засеменила вн. Облепленная сумерками, она остановилась на крылечке и безропотно принялась ждать, когда гости войдут в бу. Старуха догадывалась, что разговор у них нелегкий. Пусть говорят, пусть отведут душу. Она им только благодарна, что пришли. Третья пара после войны. Видно, всех их перебили.
Но чем же их попотчевать? Евреи не все едят, не все пьют. Мария это знает – не один год полы в аптеке Ваймана мыла.
– Мы тебе не помешаем? – раздался баритон Ицхака.
Она никак не могла взять в толк, чем человек может помешать человеку, когда вокруг темно и когда каждому голос другого нужен больше, чем кров и еда.
– Спасибо, – пробормотал Малкин.
– Милости просим, милости просим.
Первой в бу вошла Э За ней, ударившись головой о косяк двери, протиснулся Ицхак. Старуха защелкнула щеколду, и липкий мрак сомкнулся над ними. Гости стоя прислушивались к возне Марии, которая долго шарила в темноте, пока не нашла спички. Слабый огонек вспыхнул и тотчас же погиб. Но старуха снова чиркнула, зажгла керосиновую лампу – ту самую, которая еще до войны светила погребальной братии; свет лампы, желтый, как топленое масло, вырвал сумерек тот самый стол, на котором обмывали покойников; потом громоздкую облупившуюся печь – ту самую, на которую зимой забирался могильщик Авремеле; потом ъеденные древоточцем стены – те самые, которые не рухнули под напором криков и стенаний; потом неровный, в кои веки настланный пол – тот самый, который не выжгли падавшие на него бесчисленные вдовьи и сиротские слезы, испепелявшие сердца.
Все, кроме застекленного Спасителя, распятого на кресте, и преданных ему учеников, пытавшихся его снять, и старухи – смотрительницы кладбища, было то же самое. Картинно откинув свою живописную голову, увенчанную густыми, как мрак, волосами, Христос принимал свои муки.
Мария так же безгласно развела в печи огонь. В чугунке забулькала вода. Видно, Мария варила на ужин картошку в мундире. Потрескивание дров, озорное бульканье воды, смиренное шуршание хозяйской юбки не столько успокаивали, сколько навевали смутную тревогу.
Откуда-то – под печки вылезла кошка, и ко всем звукам прибавилось еще ее вкрадчивое мурлыканье. Ицхак готов был поклясться, что перед ним кошка могильщика Авремеле, которая неменно присутствовала на всех обмываниях. Заберется на подоконник и смотрит с удивлением и жалостью на покойника, трет лапкой глаза.
Малкин от ее взгляда съежился. На миг ему показалось, что он и впрямь покойник, что он не сидит за столом, а лежит на нем и чьи-то руки трут его мочалкой – живот, плечи, пах, поворачивают и снова трут.
– Брысь! – закричал он в испуге. – Брысь!
Кошка равнодушно зевнула и снова уставилась на него, мол, чего разорался, у нас мертвые ведут себя смирно.
– Брысь! – замахнулась на нее и Э И ей передался испуг. И она узнала кошку могильщика Авремеле.
– Марце! – сурово окликнула ее Мария.
Марце распушила хвост и послушно побежала к хозяйке.
Марце, кольнуло Ицхака. До войны у кладбищенской кошки не было клички. Как и у смерти.
Малкин всматривался в трепыхающийся стебелек пламени, и мысль-крыса набрасывалась в его голове на все другие мысли и поедала их одну за другой.
Кошка – та же самая, мыши – те же самые, клопы и тараканы – те же самые, сверчок за печкой – тот же самый, мухи, обгадившие живописного Христа и его учеников, – те же самые, жучки-древоточцы, пауки – те же самые… Почему же они уцелели и пережили тех, кто в белой рощице? Чем же они так угодили Богу? Почему им выпала лучшая доля, нежели его, Ицхака, братьям, нежели ее, Эстер, сестрам? Неужели какой-нибудь паук дороже Господу, чем престарелый рабби Мендель? За что Он, Отец небесный, даровал какому-нибудь клопу-кровопийце еще четыре года, а сержанту Зелику Копельману лишней недели не дал? Разве трудно было Ему, Всевидящему и Всеслышащему, прежде чем обречь кого-то на гибель, спросить:
– Айзик, хочешь быть сверчком? Злата, хочешь быть мышью? Зелик Копельман, желаешь быть клопом или тараканом? Мириям, желаешь быть вороной и каркать над могилой отца и матери?
Господи, Господи, ведь Ты создал нас на радость себе и на благо всех. Может, говорю, Тебе там, в горних высях, взять и перешить весь подлунный мир? Я, да простится мне мое кощунственное сравнение с Тобой, всегда переделываю скверно сшитые одежды, ибо больше пекусь о том, кто будет их носить, чем о своем добром имени. Долго ли Тебе, Господи, удлинить и расширить добро и подкоротить и сузить зло? Долго ли Тебе, Милосердный?..
– Ешьте и пейте, – промолвила Мария и поставила на стол чугунок со сварившейся картошкой в мундире, крынку козьего молока и две кружки. – Если хотите, заварю чайку с травками. Очень они полезны для здоровья.
Эстер не притрагивалась ни к картошке, ни к молоку. Но Ицхак в отличие от жены подцепил вилкой картофелину, обжигаясь, снял с нее шелуху, разрезал на две половины – одну себе, другую Эстер, отправил в рот и запил козьим молоком.
Старая литовка, ее слова, ее скудное угощение не вызывали у него ни брезгливости, ни опасения. Видно, не от хорошей жни согласилась она перебраться в эту развалюху, кишащую больше духами, чем клопами и мышами. Малкину было ясно: не на богатство Мария позарилась, не на имущество.
Надо бы ей оставить немного денег, подумал Ицхак. За васильки, которые она кладет на могилы. За то, что во сне все еще моет полы в аптеке Ваймана и не говорит ему правды о том, что случилось. Тот, кто умер до войны, не должен о ней знать.
Не сказав ни единого слова, Мария ушла и вскоре вернулась с двумя овчинами с огромными проплешинами.
– Одну постелите, другой накроетесь, если озябнете, – сказала она. Голос у нее был цвета ладана. – Сейчас принесу и подушки.
Она приволокла два холщовых мешка, набитых прошлогодним сеном, с едким, как у махорки, запахом.