Пароль «Dum spiro…»
Шрифт:
Так Ян лечил наездами раненых партизан из отряда Гардого, а в ноябре сорок третьего совсем перекочевал к партизанам. В отряде встретился с Ингой — Ингиборой. Будущая пани Новакова, работая сестрой в госпитале, стала подпольщицей, связной. Я видел ее в бою и могу засвидетельствовать: Инга была метким стрелком. И нашего Янека она тоже сразила, как говорится, с первого выстрела.
Любовь — не пожар: вспыхнет — не погасишь.
Ян бледнел, краснел, как только появлялась Инга. Все его попытки объясниться были напрасны. Инга всячески избегала встреч с «паном студентом-доктором», боясь его острых
Объяснение — о нем долго рассказывали в отряде — все же состоялось, хоть и стоило Яну трех суток ареста в командирской землянке. Ян устроил Ингиборе засаду по всем правилам партизанского искусства. Двумя выстрелами вверх заставил девушку присесть и выслушать горячее признание совсем не в духе насмешливого пана студента. Что поделаешь: так велело сердце. Рассказывали, что в отряд уважаемый доктор возвратился с пылающей щекой. Однако попробуй разгадать женское сердце! И в октябре 1944 года, когда состоялось наше знакомство, Ингибора еще не была пани Новаковой только по вине ксендза.
Сам Янек не верил ни в бога, ни в черта, ни, тем более, в благословение святого пастора, но Инга стояла на своем, требовала, чтобы все было «как у людей». Янек — любишь смородину, люби и оскомину — уже было согласился. Да тут заартачился ксендз из соседнего села. Он оказался настоящим крючкотвором-бюрократом, ксендз Дуда из села Двужец, что возле Вольброма. Требовал какие-то свидетельства, справки, а как их раздобыть в столь суровое время?
Янек на наших глазах таял, как свеча. И тогда инициативу в свои руки взял пан комендант поручник Гардый. Он выделил невесте и жениху кортеж — тридцать хлопаков с автоматами. Пригласил и меня в свидетели. Ночью мы приехали в Двужец. Деликатно разбудили Дуду, и поручник Гардый провел с ним «политбеседу».
Потом мы с оплывающими свечами в руках вступили в гулкое здание старинного костела. Неровное пламя билось в наших пальцах, фантастические тени прыгали на горящем пурпуре мантии, на вырезанной из дерева фигуре святого Петра, на печальных, удивленных лицах апостолов, на партизанских автоматах.
В этом пламени, а возможно в суровом блеске стали, сгорел бюрократизм Дуды. Венчание прошло без приключений, в темпе. Ксендз расщедрился. На прощание притащил из своего тайничка бутыль преотличного церковного вина. И мы распили его «за вольну людову Польску», за молодых.
Дуда в церковном вине знал толк и, надо полагать, прикладывался к нему не только по праздникам. Мясистый, с желтыми прожилками нос преподобного отца становился то сизым, то малиновым прямо у нас на глазах.
Охмелев, Дуда произнес примерно такую речь, сплошь состоящую из проклятий и благословений:
— О, пан бог, о, его единственный, наияснейший сын Езус! Да будет проклята та ночь, когда был зачат во чреве материнском этот ублюдок Адольф! Да будет проклята война, заставляющая новобрачных, подобно диким вепрям, скитаться по лесам и горам.
И да будет благословение божье, — тут Дуда снова осенил крестом новобрачных. — Да хранит вас свентска матка боска, лилия небес, мать страждущих и влюбленных. Амен!..
Мы расстались с Яном и Ингиборой 24 января 1945 года в деревне Тшебуня, а встретились почти двадцать лет спустя в Кракове.
«Янек был снова в санатории Техотинце в ноябре. Доволен. Ему лучше. Но представляете: Ян, наш Ян, прикован к креслу. Делаю все, что могу, лишь бы избавить Яна от плохого настроения, что мне частично удается.
Вот пишу вам такое грустное письмо, а жизнь такая короткая — тут ничего не поделаешь. Этот месяц у нас проходит под девизом польско-советской дружбы, и многие от вас приезжают в Польшу для встречи с друзьями.
Может быть, и наш капитан Михайлов снова заглянет к нам? Для Янека лучшее лекарство — встреча с боевыми друзьями.
Только глядя на детей, видим, сколько прошло лет. Это, как говорит Янек, наши живые метрики. Наш Андрей на третьем курсе. Средний, Адам, по-прежнему не очень хочет учиться. Рвется в военную школу. А Ева, к счастью, учится хорошо. Все больше успевает по русскому языку. Можете нам смело писать по-русски, так как дети уже самостоятельно переведут, без чужой помощи. Пишите нам. Каждое Ваше письмо представляет для нас большую радость».
И к этому письму Янек приложился собственноручно, дописав новую фрашку (шуточное стихотворение), посвященную прародильнице Еве и всем ее дочерям, а значит и пани Новаковой:
«Люди в тебе ошибались века: Не из ребра ты, из языка!»Такой он — наш Янек. Зная его характер, я верил, что он мужественно преодолеет все свои беды и мы с ним еще поднимем не один келишек украинской горилки с перцем и польской вудки выборовой.
И словно в воду глядел, когда писались эти строки. Вскоре, по приглашению Тадека — бывшего партизанского командира, я снова побывал в Польше. Рассказ об этой поездке, о встрече с друзьями тех далеких боевых лет — впереди. Тут — только о Новаках.
Переступил порог их дома с тревожным чувством: сейчас увижу разбитого тяжелой болезнью друга. И вдруг, пожалуй, самый приятный сюрприз за всю поездку: Янек снова на ногах!
Пять недель лежал Ян парализованный, ослепший. И все эти недели Инга, верная Инга, ни днем ни ночью не отходила от его постели. Каждый день купала, каждые полчаса переворачивала отяжелевшее тело.
В Казимеже Вельком все, от мала до велика, знали, любили доктора Новака, но никто уже не верил в его воскрешение.
Никто, кроме Инги.
Когда Ян начал поправляться, пришла старушка, одна из многих его благодарных пациентов. Увидела — заплакала.
— Чего ты плачешь, бабця?
— Третий раз прихожу на твои похороны, сынок. Видать, жить тебе долго, долго. Да хранит тебя святая дева над девами, мать страждущих.
Живет, ходит… Работает главным санитарным врачом.
И мы пили с ним настоянную на бескидских травах вудку выборову и подняли келишек горилки за Ингу, за верность, за любовь, перед которой бессильна даже смерть.