Пароль капитана Клоса (сборник)
Шрифт:
Он действительно тревожился за Эдит, ибо его не покидала мысль, что девушка, когда он провожал ее в новогодний вечер, хотела о чем-то рассказать ему.
Грета еще спала. С приходом Клоса она встала, не обидевшись, что он разбудил ее. Сумбурно описала ему события этой ночи. Потом сняла одеяло с кровати Эдит и показала пробоины от автоматных пуль.
— Обещали дать нам другую комнату, теперь мы будем жить на третьем этаже.
Клос не воспользовался приглашением Греты остаться и выпить с ней чашечку кофе, прошел мимо охранника, которого поставили около дома, наискосок пересек улицу и направился в сторону вокзала. В постройках бывшей товарной станции размещался телефонный узел штаба, где Эдит в этот день дежурила.
Когда Клос постучал в дверь, она ответила: «Войдите!», не отрывая взгляда от переговорного пульта со штекерами. Соединив каких-то абонентов, Эдит повернулась и увидела Ганса, стоявшего в дверях. Она не могла ошибиться: он беспокоился о ней, а теперь от радости, что видит ее, не может сказать ни слова. Девушка сняла наушники и сделала шаг к нему. И он пошел ей навстречу. Остановились посреди комнаты. Девушка молча обвила руками его шею.
— Ганс, — прошептала она, — может, это и глупо, но ужасно было подумать, что я могла умереть и никогда больше тебя не увидеть. Ты беспокоился обо мне, правда?
— Конечно, очень беспокоился, Эдит! — Впервые за долгое время обер-лейтенант ответил искренне. Он действительно беспокоился о ней.
Напрасно, возвращаясь поздней ночью домой, он пытался думать об ожидающих его заданиях. Отогнать образ этой девушки ему не удавалось. Мнимая кузина Эдит понравилась ему. В течение этих четырех лет ему нравились многие девушки, они его обожали, но все складывалось как-то обычно, без особых чувств. Война требовала сдержанности, сокращала время, не оставляла надежды на серьезные отношения. Он чувствовал обычно угрызения совести, всегда помнил о чести и долге и никогда не терял контроля над собой.
Но теперь как-то неожиданно возникло теплое чувство к Эдит Ляуш. Девушка нравилась ему, и он ничего не мог с этим поделать. Парадоксально, но, думая о ней, он боялся торопить события. Ему хотелось максимально продлить момент, ведущий к сближению. Однако он понимал, что должен остаться по-прежнему один, ибо нет пока на свете женщины, которой он мог бы доверить свою тайну.
Он пробыл с Эдит еще час. Беседовали на разные темы, стараясь не вспоминать о событиях этой ночи. Эдит говорила о службе, с юмором рассказывала о своем последнем поклоннике, тщедушном инвалиде, влюбленном в нее без памяти. О прошлом восьмилетней давности не вспоминали, и Ганс был этим доволен. Во время разговора никто из них ни словом не обмолвился о своих чувствах, хотя оба понимали, что в их жизни что-то произошло.
Собираясь уходить, Клос спросил с улыбкой, о чем она хотела сказать ему в новогоднюю ночь. Вместо ответа она также с улыбкой промолвила, что ничего особенного сказать не хотела. А потом, пытаясь сгладить свою неловкость, спросила, что он делает завтра пополудни. Сама она будет свободна и с удовольствием навестит его дома.
— Эдит, — спросил он, — то, что ты хотела мне сказать, имеет какую-нибудь связь с теми роковыми выстрелами? Предполагаешь ли ты, кто мог в тебя стрелять?
— Не надо! — крикнула она, а потом спокойно спросила: — Ты не хочешь, чтобы я пришла к тебе?
— Я буду с нетерпением ждать тебя, Эдит. — И Клос хотел ее поцеловать, но в этот момент зазвонил телефон и Эдит отошла от Клоса.
9
Штурмбаннфюрер Бруннер старательно обрезал кончик гаванской сигары. Не торопясь закурил, с наслаждением затянулся и выпустил колечко ароматного дыма. Бруннер был старым, опытным гестаповцем. Полицейскую службу он начал еще в догитлеровские времена и знал, что ничто так не действует на психику людей, вызванных на допрос, как бесконечно долго тянущаяся минута перед первым вопросом. У сидевшего напротив него майора Броха были покрасневшие глаза, он, видимо, плохо спал в эту ночь.
«Сначала его необходимо спросить об этом, — подумал Бруннер. — Ничто так не сбивает с толку, как невинный вопрос перед допросом»
— Я понимаю, господин штурмбаннфюрер, что нельзя столько пить, — сказал Брох, — но настоящему мужчине трудно сдержаться.
— Пили еще и после воздушного налета? — спросил Бруннер.
— Сначала ждали вас, господин штурмбаннфюрер, а потом немного выпили. Для меня этого было уже достаточно.
— Служба! Нельзя забывать о службе, господин майор, — громко рассмеялся Бруннер и затянулся сигарой. — А потом?
— Что потом? — не понял Брох.
— Что делали после налета?
— Вместе с Клосом и Шнейдером проводили наших девушек. Потом возвратились обратно. Клос сразу же пошел к себе. Я решил еще немного прогуляться и проводил Шнейдера, который живет неподалеку, за мостом.
— Когда вы узнали о покушении на фрейлейн Ляуш?
— А что, уже известно, что стреляли именно в нее?
— Вы не ответили на мой вопрос, господин майор.
— Полчаса назад, когда был на обеде в казино. После моего возвращения домой ординарец доложил, что я должен явиться к вам.
— Ваш ординарец ошибся, — проговорил Бруннер, — я просил вас, господин майор, не явиться, а просто прийти ко мне. Однако вернемся к новогоднему вечеру. Итак, вы проводили девушек, а потом, видимо, разговаривали? О чем?
— Мне кажется, что господин штурмбаннфюрер должен спросить меня, не встретили ли мы каких-нибудь подозрительных типов около дома этих девушек.
— Мне лучше знать, о чем спрашивать! — с раздражением ответил Бруннер.
— Не вижу связи между…
— Сначала стреляет, а потом признается, — загадочно сказал Бруннер, внимательно присматриваясь к Броху. — Стреляет, — повторил он, — или, — он повысил голос, — оставляет портфель с бомбой и часовым механизмом.
— Что за шутки?! — взорвался Брох, вскочив со стула. Бруннер сидел неподвижно, молчал. Брох опустился на стул, будто придавленный его сверлящим взглядом.
«Догадываюсь, к чему клонит Бруннер, — думал Брох. — К покушению на Гитлера. Гестапо известно все и даже то, что я знал двух участников заговора. Правда, это было давно, но…»
— Не помню точно, о чем мы говорили, — сказал Брох после некоторого молчания. — Кажется, вспоминали сорок первый год, когда мы на фронте продвигались вперед со скоростью пятьдесят километров в сутки.