Паром через лето

Гречко Юрий Сергеевич

МАРТ

Уже не зима, и природа души благосклонна к смешению звуков, к явленью высоких чудес, когда, оекользаясь на глине, сбегаю по склону в прозрачный и мокрый, пронизанный трелями лес. И слышу с обрыва глухого лесного оврага, что голос небес надо мною предельно высок, и в глинистом русле бушует прозрачная влага, и в жилах деревьев бушует коричневый сок. Я так осторожен и так неуклюже галантен с кизиловой веткой! Но капли безбожно вкусны и сыплются щедро, лишая ненужных гарантий опять не влюбиться и выйти сухим из весны.

НАД ИСЕТЬЮ

Художник

под елью высокую ставит треногу, свистит потихоньку и пишет лесную дорогу. Посмотрит под ноги — ромашка цветет, подорожник. Он с них начинает. Такой аккуратный художник. Он краски мешает и больше всего озабочен лиловым репейником — маленьким чудом обочин. Он слышит, как ветер играет с кустом молочая, движение листьев за двадцать шагов различая. Осенний стожок перед ним, как божок невысокий, встает, подбоченясь, из зарослей желтой осоки. И близость реки он в лесной духоте ощущает — край пестрой палитры под ультрамарин очищает. Чернеет обитель, грохочет пустая телега, подкова в пыли — словно давешний след печенега. На красном песке просыхают зеленые сети. Паром подвигается к левобережью Исети. Художник торопится, красок ему не хватает: он к чистому цвету большое пристрастье питает. Темнеет, светает… Кончается осень однажды, но не утоляет мучительной творческой жажды. Художник, художник! Полжизни на это убудет. И может случиться, что кто-нибудь нас не забудет и тоненькой кистью потянется к краскам отважно. И солнце его ослепит… Остальное — не важно!

РОМАНС

Средь осени, в пустом уже лесу, средь теплого рассеянного света, когда-нибудь отважившись на это, я ваше имя вслух произнесу. Средь осени нечаянно усну и стану видеть новыми глазами за вашим светлым именем, за вами — ладонь дождя, прильнувшую к окну. Наступит время сказок и чудес, вокзалов, писем, выдумок волшебных для вас и для меня, уже вошедших средь осени в пустой и грустный лес.

ДО НОВОГО КАЛЕНДАРЯ

В лесу задувает осенний сквозняк, дожди протяженней и чаще. Последний костер, как таинственный знак, мигает в березовой чаще. Последний костер означает — зима в короткие сроки наступит. Холодная ясность и трезвость ума любые затраты окупит. Забудется все, что не пахло теплом, скитаньем по лесу и хлебом. И острое зренье под новым углом займется остуженным небом. Пространство под тяжестью белых щедрот увязнет в блистательном быте, долина продолжит естественный ход естественных зимних событий… Наверное, нужен особый словарь для нашей мучительной связи, когда еще только светлейший январь выходит в светлейшие князи. И музыкой вьюги, и блеском свечей подскажет застолье немое, что праздник, который наступит, — ничей и елка прекрасна зимою. Пусть белая вата означит сугроб, горбатый, как свернутый парус, и древо запахнет, как сладкий укроп, и с веток прольется стеклярус. Дай бог не расстаться со зреньем детей, чтоб видеть не с черного хода неясную им подоплеку затей на проводах старого года, чтоб новою блажью упилась душа как будто ни в чем не бывало: следить за снегами, почти не дыша, сквозь стеклышко в форме овала…

* * *

Опять и светло и пустынно. Соломою ветер шуршит, как будто забыли пластинку и шорох снимают с души. Вы бродите полем окрестным в подпалинах рыжей стерни; нет музыки в вашем оркестре — остались пюпитры одни. И птица летит вертикально, и

вы замечаете вдруг, что узкое небо стекает на землю из ковшика рук…

* * *

Сладко думать о былом. Ничего не позабыто: печь с малиновым теплом, две свечи — подробность быта; иней выступил в пазах между бревен почернелых, вьюги призраки — в глазах у окошек очумелых. От крылечка до угла, от зимовья до поселка — ослепительная мгла, бесконечная поземка. Чай с рябиной, черствый хлеб, пир на скатерти бумажной. Сколько мне сегодня лет — мне пока еще неважно. Мне семнадцать. Или так: восемнадцать. То и дело мне мерещится литфак краевого академа. И районная печать отвечает мне неловко, что нездешняя печаль хороша, когда у Блока…

* * *

Поляны старые покинуты. Черна дороги полоса. Осенней радиоактивностью пустые светятся леса. Колеблющимся продолжением неимоверной высоты стоят озера порыжелые, по грудь вошедшие в кусты. За переправою паромною, ступая на сырой песок, узнаешь ли свою прародину от рощицы наискосок? И горьковатый дым отечества, и тихий холодок земли, где как весы стоят аптечные колодезные журавли?..

РЕФРЕН КОСТРА

Пока костер, дыша углями, жил, в логу за косогором ухал филин, ручей гремел средь каменных извилин и эхо отдаленное будил в ночном лесу. Пока костер, дыша углями, покрывался слоем пепла, ночь безнадежно старилась и слепла. Потом, когда багровый лунный шар в ущелье заглянул, все стало резко очерчено тенями. Лишь костер, дыша углями, был туманно стерт, как временем разрушенная фреска. (Протяжной монотонностью цикад так надолго и крепко заворожен, я ждал, когда, ступая осторожно, роса начнет кропить отлогий скат горы.) А рядом фыркали ежи, и сотни звезд, процеженных сквозь ели, мелодией старинною звенели, пока костер, дыша углями, жил.

* * *

Мне зимние птицы опять нагадали пустую дорогу, прозрачные дали, поляны под снегом и мерзлую глину на склоне горы, уходящей в долину. Лиловое пламя костра шелестело. И небо, пропахшее дымом, летело под кроны деревьев, под черные своды холодным крылом небывалой свободы. И все, что доселе невнятно звучало, отныне февраль ледяной означало, где опыт сомненья нашептывал ложно, что жить бесконечно почти невозможно. Но я-то ведь знал, что мое прекращенье всего лишь исходная грань превращенья в крылатого жителя зимней долины, клюющего кисточку мерзлой рябины. В корявый орешник со склона оврага, который не ведает большего блага, чем желтое солнце на хмуром снегу… И, руки раскинув, застыл на бегу!

МОНОЛОГ

Мы живы, хоть бронза и стала одеждою нашей навеки. Как жилы, под кожей земли набухают весенние реки. В просторе, где небо бездонно синеет над теплою пашней, простое дыхание ветра пускай вам напомнит о павших. …Мы тоже так молоды были, когда в огневой круговерти итожить последней гранатой пришлось нам свое понимание жизни и смерти. Паш выбор единственным можно назвать и никак — неразумным: и вы бы сумели рвануться вперед, в ослепительный мрак амбразуры. Россия, мы любим тебя, превратившись в деревья и травы, в росистый кустарник обочин, в туманный костер переправы, в побеги целинного хлеба, в горячую быль магистрали, в победы твоих сыновей, закаленных надежнее стали…