Паром через лето

Гречко Юрий Сергеевич

ПАТЕФОН

Купите патефон на шумной барахолке. Смотреться будет он под сенью книжной полки. Веселая игра — старинная машина! Вставляется игла, сжимается пружина. Мембрану вниз — и вот надсадно и игриво чужой кумир поет о карнавале в Рио. О том, как без воды остался праздный город, на разные лады чревовещает голос. Любого уморит, отправит в аут живо набором «рио–рит» домашнего пошиба. …Но, просветлев лицом, мать входит из прихожей: — У нас с твоим отцом был до войны похожий. Стоял в пустом углу, ломался и картавил — отец одну иглу, как бритву, часто правил. Ты

странным был, сынок: когда кричал сердито — никак уснуть не мог иначе чем под «Риту». Любил «Гавайский вальс», смеялся под «Калинку»… Но, что же я… у вас, я вижу, вечеринка?.. Купите патефон! Костюм еще потерпит. Старинный вальс–бостон круг прошлого очертит, где нет еще войны и мама осторожно накручивает сны над пологом в горошек…

В ЛУГАХ

Забредаю по пояс в луговую траву… Я сейчас успокоюсь, отдышусь, оживу. Здесь щегол с хитрецою — посвистит, помолчит, мед цветочной пыльцою чуть заметно горчит. От забот отлучая, тихо–тихо шурша, мокрый куст молочая бродит близ шалаша. Ни обид, ни промашек… Возле стариц глухих в душном цвете ромашек даже ветер утих.

РУКОВОДСТВО К ЧТЕНИЮ СТИХОВ СО СЦЕНЫ

Входите в занавес потертый из затемненной стороны, где незнакомые актеры вживаньем в роль увлечены. Сводите бархат за спиною движеньем пары ватных рук. Ослегтнув, словно спелеолог, тянитесь на неясный звук. Вы начинали издалека, еще не зная, как манит талантливейшая галерка на свой двуполюсный магнит. Она не слушает — внимает, окаменелая навек, вас до нее приподнимает вниманья стереоэффект! …Так дышит просека — устами. И чьи-то прошлые следы ведут на выпуклый хрусталик незамерзающей воды. Так ваша исповедь — деревьям, когда останетесь одни в березняке заиндевелом, прошитом строчкою лыжни, когда вы полуинстинктивно костер сложили вдалеке, молясь, чтоб горло отпустило, на тарабарском языке…

* * *

Полыхнула ночная солярка из нутра жестяного ведра. Неподвижно и сонно стояла вровень с лесом сырая вода. Омывая высокую землю, не тревожима плеском весла, горький вкус приворотного зелья в берегах, как в ладонях, несла. Кто там светит, дорогой измучен . через топи прозрачных болот? Меж крутых ли осенних излучин перевозчика сон не берет? Привставая с дырявой рогожи, что-то слышит в просторе пустом, все он слышит свое. И прохожий, знать, свое, прикорнув под кустом…

КОГДА-НИБУДЬ ЗИМОЙ

Когда-нибудь зимой приедет старый друг. И первый взгляд его, короткий, словно возглас, напомнит мне о том, что наш прекрасный возраст уже проснулся в нас и насторожил слух. Когда-нибудь зимой мы станем лампу жечь и выдумаем все, что было нашим прошлым, и жизнь пересечем, и не заплатим пошлин иных, чем этот стол и сбивчивая речь. Когда-нибудь зимой мы все сообразим в мученьях наших жен, в их горестных поступках и назовем любовь возможностью подспудной принять простую мысль, что мир неотразим. Когда-нибудь зимой — ни раньше, ни поздней — нас тайно охранят домашние пенаты дыханьем батарей от участи пернатых, и мы переживем десяток снежных дней. Когда-нибудь зимой, в начале иль в конце, мы вспомним наконец, мы вспомним друг о друге! Под горьковатый чай, под строгий окрик вьюги не в первом говорить — в единственном лице…

* * *

В отечестве синих небес, в оконце болотной воды шумел, запрокинувшись, лес, мерещился холод звезды. Бреду от куста до куста под скрипы попутных телег, минуя грибные места и гать из березовых слег. И чую смущенной душой, что в тихо густеющей мгле толики тепла небольшой уже не хватает земле. Выходит,

настала пора вернуться в пустое жилье и явной работе пера все тайное вверить свое. Веселые мысли внушать о долгой зиме впереди, холодным простором дышать до колющей боли в груди.

* * *

Талое озеро среди ландшафта, гнезда пустые в роще вороньей. Кажется, вброд переходит ольшаник тихое небо с дорогою вровень. Словно бы камень литографический кто приложил к снегам ноздреватым, чтобы явился рисунок травинки с завязью ландыша, что назревает. Все невозможней пуститься обратно, будто корнями в тебя поврастали заросли эти и свет из дубравы, где колея почернела местами. Долго метался и колобродил, не согревали кумиры чужие. Может, и были они благородней, но ни один — непросохшей ложбиной. Ни одного не помянешь отныне — стоит шагнуть на дощатую кладку, шарик рябины и воздух теплыни под языком ощутив, как облатку.

ДОРОЖНАЯ ФАНТАЗИЯ

В районной гостинице, дивно пустой, сегодня встаю на постой. Случайный сосед заглянул невзначай, к себе зазывая на чай. И чтобы дорожный блюсти этикет, я снедь собираю в пакет — подсохший за долгие сутки езды набор холостяцкой еды. Блаженно застолье январских ночей при свете казенных свечей. «Какие снега!..» — возглашает сосед прелюдию долгих бесед. О эти беседы в средине зимы, в которых участвуем мы — невольники службы и черной пурги, что крутит — ив окнах ни зги. О чем — не упомню… Скорее всего — о музыке века сего, о жизни и смерти, схлестнувшихся вдруг стремительней вольтовых дуг. Он Пушкина чтит и, почти нараспев, на койку присесть не успев, «Послания» выплеснет горечь и гнев, внезапно лицом побледнев. …С поленьев сосновых стекает янтарь. Качаются тени, как встарь. Плывет безрассудное пламя свечи. Трубят егеря–усачи. По тракту тобольскому вьюга трубит. За картами вечер убит. В четвертом часу упадает из рук горячий и горький чубук. Пора бы давно прокричать петуху… Закутан в медвежью доху, с крыльца ледяного, курчав, невысок, — сбегает в дорожный возок.

* * *

Грохочут платформы. Ползут зачехленные пушки. Тяжелое солнце склонилось в пустой березняк… Проснусь на разъезде. Услышу, как в щелях теплушки поет темнота и свистит азиатский сквозняк. И сердце сожмется в предчувствии жизни и славы, как будто бы снова нам машут и машут вдогон под вскрики гармоник на станциях целой державы, откуда уходит на малых парах эшелон. Дневальный в печурке шурует смолистым поленом. Над дальнею стрелкой горит семафора рубин — последняя искра в порядке Вселенной нетленном, когда засыпаешь, уткнувшись щекой в карабин…

* * *

Боярышник светит рассеянно на склоне вечерней зари. И корень, как шнур из розетки, тянется из земли. Лампу забыли серебряную в комнате на столе. Тихо прошли под деревьями по глинистой колее. Оглядывались и все видели, бредя по сонным полям, — свет этот удивительный во глубине полян.

* * *

Если верно, что комната — это портрет постояльца, узнавай меня в хламе обоев и в книжной пыли, в разговорах с тобою, которые не состоятся, в состояньях бессонниц, куда бы они ни вели. Узнавай меня в скрипе сухих половиц под ногами, в стуке старых часов, в повороте дверного ключа, в сквозняке через дом, в этой непритязательной гамме, что сыграет гроза, где-то в дальней степи грохоча. И в дороге сквозь лес узнавай, и в коричневой дымке, и в тени от копны свежескошенных вянущих трав, в тонких нитях слюды, что плетут пауки–невидимки, проявляя в работе спокойный старушечий нрав. И–когда свечереет и длинные тени из сада сквозь веранду потянутся легкой, бесшумной чредой — узнавай меня в пенье рожка, пробудившего стадо у недвижной реки, под зеленой горячей звездой. И, узнав наконец, торопливо сбегай по ступеням, и, смеясь или плача, мне руки навстречу тяни… Ночью ветер в саду прошумит и смешается с пеньем темноты, окружающей дом, погасивший огни.