Партизаны не сдаются! Жизнь и смерть за линией фронта
Шрифт:
Он поднял правую сторону своей гимнастерки, и я увидел слегка забинтованный и пропитанный кровью тампон, находящийся в большой ране на правой стороне живота.
— Ну и как же теперь? — спросил я.
— Врачи сказали, все заживет, только будет большой шрам на животе, — ответил он с усмешкой, а потом спросил: — А у тебя чего? Во что ты ранен?
— Ранен я в ногу. Видишь изуродованные пальцы? Но это все пустяки, а вот в боку у меня большая рана, осколок мины засел в ноге и очень сильно беспокоит. Нужна операция.
После этого солдат рассказал
— Все легко раненные и больные могут самостоятельно идти через железную дорогу на южную окраину села к зданию школы-десятилетки, где будет организован госпиталь.
Услышав это объявление, мы с моим новым товарищем медленно пошли к этой школе. Там мы встретили медицинскую сестру, которая уже поджидала нас. Она нам объявила:
— Легко раненные, располагайтесь на полу в коридоре школы.
Мы с товарищем, которого звали Федором, разместились рядом в дальнем углу от входной двери. С левой стороны от меня лег забинтованный по пояс и без рубашки, могучий по своему телосложению и высокий ростом мужчина лет тридцати. Мы познакомились с этим товарищем по несчастью. Он нам рассказал, что был ранен в Краснодаре во время бомбежки города. Они вместе с женой и дочкой в обеденный перерыв шли к себе домой. Неожиданно налетели немецкие самолеты и начали бомбить. Они побежали в свой дом. А в то время, когда уже почти вбежали на крыльцо своего дома, рядом упала бомба. Взрывом убило жену и дочь, а его ранило в правую руку и грудь. Он был тут же отправлен в санитарный поезд, но снова попал под бомбежку, на этот раз уже на станции Отрадокубанская.
Эту ночь мы провели в школе без всякой медицинской помощи, но я как-то уже успокоился и был очень рад тому, что попал в этот госпиталь и, возможно, получу здесь нужную медицинскую помощь.
На следующий день, примерно в обед, в дверях коридора появился офицер в немецкой форме со странными знаками на фуражке.
— Это что за офицер с белым черепом и костями на фуражке? — прошептал мне Федор.
— Я сам не знаю, — так же тихо ответил я.
На ремне этого офицера висел пистолет, а на груди был немецкий автомат. Мы все замерли в ожидании самого худшего для нас.
Оглядев всех нас, лежащих на полу коридора, он громко по-русски свирепым голосом заявил:
— Ну что, довоевались? За кого вы кровь-то свою проливали? Эх вы, дурачье! Наверно, орали: «За Сталина!» Ну, а теперь что? Теперь будете подыхать здесь.
Мы все с тревогой в сердце молчали, и только каждый думал про себя: «Кто ты есть сам-то? Предатель, изменник, гадина, если служишь у гитлеровцев». Мы все тревожно ждали, что будет дальше. И снова услышали от него такой вопрос:
— Жиды среди вас есть?
Все молчали, затаив дыхание. Слово «жиды» было для нас каким-то необычно звучащим, оскорбляющим все наши понятия о советской действительности. Это слово покоробило наши сердца
— А! — снова заревел офицер. — Не хотите сказать! Так я сейчас сам разыщу их среди вас! — И он пошел по рядам лежащих на полу больных и раненых.
В этом большом коридоре мы лежали все вместе, и мужчины и женщины, вдоль противоположных стен коридора. Остановившись напротив одной старушки, голова которой была забинтована так, что было видно только ее лицо, он громко ей приказал:
— А ну, старая ведьма, вставай!
Когда старушка с тяжелым стоном приподнялась и села на полу, он задал ей такой вопрос:
— Говори, жидовка, где спрятала золото.
На этот вопрос гитлеровского офицера старушка дрожащим от испуга и волнения голосом ответила:
— Да что вы, какое у меня золото! Я ехала из Краснодара в эвакуацию вместе с дочкой, и мы попали на этой станции под бомбежку. Дочку у меня убило, а я была без сознания, и все, что было у нас, сгорело в вагоне, из которого нас еле спасли. Только дочка моя вот умерла, а я осталась живой, — старушка горько заплакала.
— А! Не хочешь говорить! Ну ладно, — с угрозой заявил этот каратель и пошел дальше по нашему ряду.
Проходя мимо нас, он только презрительно посмотрел в нашу сторону и, не найдя среди нас похожих на евреев, пошел по второму ряду. Там он натолкнулся на сравнительно молодую женщину с протезом на одной ноге, а во вторую была, видимо, ранена, так как была вся забинтована, и через бинты просочились пятна крови.
Гитлеровец сразу признал в ней еврейку и задал ей аналогичный вопрос, какой только что задавал старушке. Эта женщина, видимо, знала, что ее теперь ожидает, и в отчаянии во весь голос ему заявила:
— Вы предатель и изменник, фашистский прихвостень, я не боюсь вас. Я честно служила нашей Родине, была врачом в том санитарном поезде, который фашистская авиация разбомбила на этой станции. Даже еще раньше, потеряв на фронте свою ногу, я на протезе продолжала лечить наших раненых солдат. А ты, негодяй, продал свою Родину. Но и вам, таким гадам, придет возмездие. Не уйдете от правосудия, которое свершится над всеми вами — изменниками!
От такого неожиданного для этого карателя выступления он опешил и некоторое время ничего не мог сказать на ее справедливые слова. Потом, покраснев от гнева, он приказал вызвать нашего врача.
Сестра побежала за врачом. Воцарилась мертвая, зловещая тишина. Мы ждали нового взрыва ярости этого фашиста.
Появившемуся через некоторое время врачу офицер, заикаясь от гнева, приказал:
— Этих двух жидовок к вечеру раздеть и приготовить к казни!
Ничего на этот жестокий приказ не ответил наш врач Василий Васильевич, а только неопределенно покачал головой. Офицер быстрым шагом вышел от нас. Мы все были ошеломлены и молчали. Обреченных на смерть женщин вынесли на носилках в соседний класс.