Парящие острова
Шрифт:
Это Егору уже не понравилось, потому что скрывало в себе какую-то угрозу. Пусть непонятную, расплывчатую, но всё же…
На следующий день Егор открывал почтовый ящик с неприятным ощущением холодка в желудке. И не зря. Теперь угроза стала явной и вполне конкретной: «Пойдёшь свидетелем в суд – окажешься снова в детском доме!»
Прочитав, Егор даже не заметил, как на щеках выступили красные пятна, а руки стали влажными и липкими. Так вот в чём дело! Как же он сразу-то не догадался, из-за чего ему шлют эту мерзость!
«Может, ответить, что я никуда не пойду?» – подумал Егор.
А потом представил себе, как отправится к Петру Васильевичу и начнёт мямлить и заикаться. Что он не сможет. Что… Нет, про письма он, конечно, промолчит. И как тогда объяснит свой отказ? Тем более старик его ни о чём не просил. Егор сам предложил. Пётр Васильевич, наверное, ничего не скажет. Но про себя подумает, что Егор самый настоящий трус. Сначала струсил, когда на Петра Васильевича напали. Теперь побоялся давать показания. А что? Очень даже логично.
Нет, это уж слишком. Раз решил – значит, идти надо. В смысле не к Петру Васильевичу извиняться, а в суд. Иначе Егор просто не сможет спокойно жить дальше. Понимая, что он трус.
Хотя о каком спокойствии говорить, если тебе пишут такое? Снова оказаться в детском доме – это, пожалуй, пострашнее, чем считать себя трусом и предателем. Или нет?
Что родители Егора усыновили, от него никогда не скрывали. Да и глупо было бы скрывать, потому что он был не таким уж маленьким и кое-что помнил. Хотя бы тот самый омерзительный запах подгоревшей каши и лица своих товарищей по несчастью.
Скрывать-то не скрывали, но и говорить об этом в доме было не принято. Может быть, чтобы не травмировать лишний раз ребёнка. А может, просто потому, что не видели смысла. Зачем?
Егор называл родителей мамой и папой, а маленькую Лёльку сестрёнкой. Они любили его, а он их.
То есть сначала Егор привязался к маме и сестре, а отца побаивался. Он вообще относился к мужчинам с опаской. Мама была родной и уютной, Лёлька казалась забавной и трогательной. А отец… Всё-таки первое время отец держался на расстоянии. Или Егору так казалось, потому что мама сидела дома, а папа с утра до вечера пропадал на работе.
Отношения с отцом сложились после истории с чашкой. Егор запомнил её до мелочей, хотя ему было тогда четыре года.
С вечера Лёлька хныкала и капризничала. Мама поставила ей градусник и ужаснулась. Чтобы сбить температуру, девочке дали лекарство и сделали компрессы на лоб и на запястья. Она заснула, но утром температура поднялась ещё выше.
Мама металась по квартире, собирая какие-то вещи, а отец лихорадочно названивал по телефону. Егор в ужасе забился в угол кровати, накрылся одеялом с головой и не вылезал. Ему было очень страшно за сестрёнку. А ещё, что уж там скрывать, за свою новую уютную жизнь.
Наконец в дверь позвонили. До Егора донеслись взволнованные голоса родителей и успокаивающий незнакомый бас.
Через несколько минут дверь хлопнула, и в комнате появился отец.
– Не бойся, – сказал он Егору. – С Лёлей всё будет хорошо.
Егор высунул нос из-под одеяла:
– А где она?
Отец помолчал, будто что-то решая про себя.
– В больнице. Мама уехала с ней.
Егор посмотрел на отца и всхлипнул:
– А ты?
– А я сегодня останусь дома, – объяснил отец. – С тобой.
Худо ли бедно, но день шёл своим чередом, и на завтрак Егор получил привычную овсянку. Он умял её всю до крошечки, выпил кружку молока и молча сидел на кухне. Отец куда-то вышел, и Егору было, с одной стороны, спокойнее, а с другой – тоскливей. Чтобы развлечься, он посмотрел в окно. На высокой берёзе сидела стая незнакомых птиц. Птицы были крупнее, чем привычные воробьи, но мельче, чем вороны. На голове у каждой торчал хохолок, а на кончике хвоста – жёлтые пёрышки. Егор приподнялся на стуле, пытаясь рассмотреть птиц получше. Стул покачнулся. Егор хотел ухватиться за стол, но вместо этого задел растопыренными пальцами чашку из-под молока.
Стул вернулся на место. Егор не упал. Но вот чашка… Сказочно красивая чашка с медвежатами покатилась по клеёнке и со звоном рухнула на пол. От ужаса Егор зажмурился.
Он не помнил, кто и когда внушил ему, что бить посуду – очень нехорошо. Даже не просто нехорошо, а это почти преступление. Но мысль сидела в голове крепко.
Открыв глаза, Егор с ужасом рассматривал крупные и мелкие осколки. Получилось, сам того не желая, он совершил преступление. А что бывает с преступниками? Точно Егор не знал. Может быть, их наказывают ремнём? Или запирают в тёмной кладовке? Или выгоняют из дома?
От этой догадки Егор заревел в голос.
Отец вбежал в кухню.
– Что? – спросил он, испуганно уставившись на Егора.
Егор громко икнул и молча ткнул пальцем в осколки.
– Чашка…
– Чашка? – удивился отец, а потом посмотрел под стол и всё понял. – Чашка разбилась?
Егор кивнул и заревел ещё громче.
– Ты порезался? – спросил отец.
Егор помотал головой.
– Испугался?
Егор помотал головой снова.
– А почему рыдаешь?
Егор собрался с силами и признался в том, что и так было ясно.
– Это я, – выдохнул он. – Я её задел рукой и разбил.
Егор думал, что теперь случится самое страшное. Но вместо этого страшного отец подхватил его на руки и посмотрел прямо в глаза:
– Тебе жалко чашку? Хочешь, мы сейчас же пойдём в магазин и купим такую же?
От удивления Егор икнул и перестал реветь.
– Пойдём и купим? – переспросил он.
Значит, отец вовсе не считает разбитую чашку преступлением? Значит, он просто решил, что Егор плачет о превратившихся в осколки мишках? Похоже, здесь живут совсем по другим правилам, чем в детском доме.