Парящий
Шрифт:
– Эй! Да что же это! Эй!
– закричал, несколько растерявшись второй "мент", но тут же нашелся, выхватил из кобуры пистолет; неверной, дрожащей рукой навел.
– Эй, спускайся!.. Или стреляю! Слышишь ты - или стреляю!
Но в это время на него налетело разом несколько фигур, они повалились на землю; задергались там, забились, словно псы сцепившиеся... Ваня продолжал делать отчаянные рывки - стремительные, беспрерывные, и медленно, но верно, выбиваясь из сил, начиная кашлять, поднимался все выше и выше. Таким образом, он достиг вершин крон самых высоких из окружавших поляну деревьев, тогда, откуда-то снизу заголосили наперебой (кто-то один начал, ну а дальше уж как круги по воде пошли):
– Ну что - видите, видите - разве же это не прекрасно?! Выпустите его, пусть сам увидит...
Кричали те "ученики" Вани, которые были свободны от борьбы, иные, раскрасневшиеся,
Нет - ничего этого не знал, и знать не хотел Ваня. Он развернулся столь стремительно, как только мог, и помчался навстречу подымающейся над миром, выгибающейся через весь горизонт стены бури. Теперь ветер завывал, из всех сил надрывался - в его ушах теперь слышались беспрерывные удары громов, а чреда их поднималась из глубин тучи...
"Да, да - теперь я все понимаю" - стремительно, отчаянно билось в голове его: "Конечно же, не спроста говорила бабушка, что надобно дар мой держать в тайне. Все было разрушено уже, когда я рассказал об этом Лене. Нет - это не может принести людям счастья - пусть кто-то будет восторжен, у кого-то глаза горят, но слишком много в мире корысти, зла; слишком много такого, от чего очень бы хотелось избавиться, но ведь не удается же!.. Была тайна настоящее святое таинство, а теперь что?! Ты видел эти возбужденные, пылающие лики, ты видел злобу, и так будет всегда. В ком-то наивность детская при виде моих полетов пробуждается, а кто-то зубами скрежещет, да стреляет... Секта.. секта! Так сказала эта домохозяйка! Верно - еще одна секта, правда во главе с живым, воплощенным божком - миллионы ярых сторонников. Новые законы, и библия, выдуманная не мной, но последователями. Фанатический восторг. Непримиримая борьба. Именно так будет, а не какая-то идиллия, годы борьбы. Меня уже не будет, но они будут помнить, все извратят ужасно, под свою корысть подстроят - так уже было в истории человечества не раз - сначала и по водам ходили, и ближнего любили, и на облачках возносились, а потом - и застенки инквизиции, и костры, и просто что-то пошлое, продажное. А чтобы сразу все переродилось, что сразу все так, как они переродились, братьями, сестрами стали... Ах, какие же это прекрасные и несбыточные мечты!.. Да разве же возможно такое?!.. Ах, как же у них лица то сияли, как искренни были, сияющие, молодые, чистые, пред которыми вся жизнь открыта... Ах, вот кабы все люди такими были... Да сколько же предрассудков, сколько же тупости... Ну, теперь то все кончено - возьми меня буря - унеси меня прочь!"
Однако, до бури ему так не суждено было долететь. С этими мыслями, он весь так и пылал изнутри. Неожиданно завладела его телом, так долго таившаяся болезнь - скрутила его приступом сильного кашля, леденящей иглой через все тело пронзила, в глаза мрак накинулся, и последнее, что он видел, была стремительно надвигающаяся древесная крона.
* * *
Когда он очнулся, то первое, что увидел, была огромная, сотнями ослепительных шрамов разорвавшая небо молния. Стоял беспрерывный грохот, все трещало и качалось, сверху неслись стремительные, хлопотливо рокочущие водные потоки, и еще водный поток мчался по земле, обмывал его. Над ним нависало сотнями широких ветвей раскидывалось древо, но все эти ветви от страшных ударов ветра вытягивались в одну сторону; вот одна из ветвей переломилась, упала рядом с головой Вани, обдала его холодными брызгами грязи. И вот вновь небо раскололось мириадами молний - в этих слепящих вспышках высветились грозно извивающиеся, перекатывающиеся увалы туч. Но как же грохотало от ураганного ветра! Вот одно из деревьев стало заваливаться, и откуда-то взвились целые валы грязи, обдали Ваню с ног до головы. Дерево все падало, цеплялось ветвями за иные деревья, переламывалось... Отсветы молний, и ближних и дальних беспрерывно метались по листве, и, казалось, что все-все, несмотря на то, что сияло влагой, должно было вспыхнуть, испепелиться.
– А-а, значит я еще был жив...
– никем не слышим, прошептал Ваня, и попытался подняться.
Все тело отдалось такой болью, что он ненадолго, на несколько мгновений, потерял сознание. Очнулся - все было такое же: ослепительно сверкающее, оглушительно рокочущее. Тогда он стал звать - он и сам не знал, кого зовет, перед глазами его поднимались лики людские - самые разные, и в основном тех, кого он видел последними, на той поляне - они, верящие в него, словно бы будущее человечества в себя воплощающие...
Вспомнилась Лена, и тут же боль за нее поднялась: где-то она теперь - он чувствовал, что ей больно, что она волнуется за него. Тогда же вспомнилась и мать - где-то она теперь была, что-то она переживала?!.. И он, уже забыв, что, когда летел от города, уверен был, что уже мертв, вновь и со страшной силой, стал себя проклинать, называть мерзавцем бесчувственным... "Да что же я - она и так уже едва на ногах стоит, а я еще так заставляю ее волноваться. Какую .же боль она должна испытывать теперь, когда меня нет, когда я неведомо где, в буре этой страшной..." И он зарыдал, и забывши о том, что все тело его разбито, вновь попытался подняться. И вновь была нестерпимая боль, но вот он взмахнул рукою, и немного - совсем немного, приподнялся от этой грязи. Еще один взмах, и он уже в нескольких метрах над землею.... Ах, да куда же, куда же я такой годен?... Даже если я доберусь до нее, до матери своей, как же я покажусь в таком страшном виде?!.." - он сделал еще один рывок, на этот раз обеими руками, и вновь ведь позабыл, в каком плачевном состоянии пребывает его тело... На этот раз он поднялся на десяток метров, но несущиеся навстречу тяжелые водные потоки больно хлестнули его, а, вместе с тем, ударивший откуда-то сбоку ураганный порыв, завертел его, и казалось ему, будто сотни ледяных игл пронзили его измученное, избитое тело. И он вновь обессилел, и вновь стал падать туда, вниз, в это мокрое, блещущее, похожее сейчас на разорванную, гниющую, прожженную плоть некоего исполинского чудища.
– Нет! Нет! Нет! Ты должен бороться!
– прорычал он, и ухватился за ветвь, возле которой падал - и вновь боль прострелила тело, и вновь он забылся на несколько мгновений, но когда очнулся то обнаружил, что все еще висит на этой ветви.
И вновь мучительно долгое боренье. Вновь вспышки молний, рокот; вновь пытающиеся его снести удары ветра. Он скрежетал зубами, он стонал, но, все-таки, поднимался все выше и выше, чувствовал при этом, что, ежели вновь потеряет сознание, то уже навсегда - а он жаждал жить, жаждал дарить любовь - сколько же нежности он теперь испытывал к этим людям! И он кричал кому-то незримому, необъятному воображением:
– Не нужен мне этот дар! Он только боль мне несет! Избавь меня от этого дара, но только дай мне вернуться к людям! Дай мне любви, дай мне не быть одиноким!
И он поднялся уже достаточно высоко над лесом, и он видел в сиянии мириад вытягивающихся из тучевых, перекатывающихся гряд молний - видел поднимающееся над лесами иное, мертвенное, электрическое сияние.
– Матушка! Матушка! Пожалуйста... Не волнуйся очень сильно! Матушка, твой сын Ваня, он спешит к тебе, он будет с тобою; он будет тебя любить. Он уже не станет летать - нет! Но я буду писать стихи, я...
В это время, слепящая колонна молнии встала совсем рядом; он ослеп, что-то резануло по ушам, и он оглох; волны раскаленных паров ударили его; закружили так, что он уже не видел ни где верх, ни где низ, но все продолжал делать отчаянные, иступленные рывки руками - лишь бы только не упасть.
И когда зрение вернулось к нему, он обнаружил, что несется прямо на клокочущую, извергающую молнии, исполинскую массу. Он вдыхал, и ветер этой небывалой бури рвал его изнутри - все затмевал нескончаемый грохот.
Да - он верно признал днем, что слишком страстен по натуре, слишком подвержен порывам. Тогда он сам себе обещал, что до следующего утра будет держать себя в руках, но уже через минуту поддался как раз такому порыву, и бросился - показал свою тайну домохозяйке. Вот и теперь был порыв, только несравненно более сильный, чем тогда. Он одновременно восторгался мощью этой бури, и вспоминал город, людей, общество - и каким же ничтожным, мелочным, пошлым ему это казалось! Вспоминал, как летал по комнате только проснувшись, и верил, что все люди способны так же летать, что там, за окнами - рай, подлетал, а было тяжелое, угловатое, гнетущее воображение, там ползали эти несчастные, нервные, хранящие множество пороков. Это больное, неспособное к гармонии общество. Его мать - его измученная мать! Какая же душная у нее комната, какая же ничтожная, узкая его комната - клеть. И все они, состоящие из предрассудков... черви... черви...