Пашкины колокола
Шрифт:
Ершинов долго и молча в упор смотрел на Андрея, потом достал из кармана поддевки толстый засаленный бумажник и, послюнив палец, отсчитал несколько рублевок. Отвернулся от Андрея и протянул деньги Андреичу. Но тот, возмущенно выпятив седеющую бороду, отступил к стене.
– А уж это, Семен Семеныч, как бы и лишнее! Даже обидно! Мы к подаяниям не привычны, не на паперти стоим. Нас пока вот эти, - он рывком выбросил вперед туго сжатые кулаки, - кормят! Так что извините, милостыню не принимаем!
Из темного закутка Люсик с любопытством наблюдала за происходящим.
Ершинов
– Какая же милостыня, Андреич?! От полной, сказать, доброй души!
– Погоди, батя, - вмешался в разговор Андрей.
– Дай мне сказать. Он снова будто бы и приветливо улыбнулся Ершинову.
– Ваше степенство! Но ведь эти рублевочки-то полагаются, когда я, на вашу радость, без ноги, аль без глаз с фронта вернусь! Да? Вот тогда?.. Если мне, вон как Коле Помойкину... то бишь Обмойкину, крест на грудь его императорское величество собственной золотой ручкой, самолично... Тогда и награда!..
Андрей смотрел на домохозяина с такой напряженной ненавистью, что Ершинов не выдержал. Скрипнул сапогами, переступил с ноги на ногу, отвел взгляд.
– А вдруг, глядишь, я аванса-то не оправдаю, ваше степенство? продолжал Андрей.
– Мы ведь михельсонами как приучены? Отковал, скажем, ваше степенство, какую-никакую военную железяку, которой жизнь немецкому или австрийскому кузнецу изуродовать можно, - за нее и получи кровные или, вернее сказать, кровавые пятаки... А?!
Мать с беспокойством переводила глаза с отца на сына, но оба и не замечали ее.
– Стало быть, не желаете?
– насупясь, спросил Ершинов, опустив руку с зажатыми в ней кредитками.
– Ну, как говорится, была бы честь...
Неторопливо достал бумажник и аккуратно сложил деньги туда.
– Па-а-нятно, господа любезные!.. В таком разе вот чего...
– Он на мгновение обернулся к стоявшим позади Обмойкиным и снова, решительно выпрямившись, повернулся к квартирантам.
– Ну-к что ж, ладно! Пущай по-вашему... Вот бог, а вот и порог? Этак? Однако за тобой, Андреев, должок немалый по квартире значится, а? Ежели завтра не принесешь сполна, я в присутствии Фрола Никитича, как он есть власть...
Кузнец перебил, широко разведя руками:
– Так ведь, Семен Семеныч! Выселить мою семью вы нынче по цареву указу никакого права не имеете! Как у меня сын в действующей, защищает и царя-батюшку, и вас тоже от немца-антихриста! Вышел, говорят, такой царский указ, а? Может, сынок-то мой, этот самый Андрюха, даже не одного Георгия на убитых немецких кузнецах да слесарях заработает и в офицерских погонах с фронта воротится? Тогда как?! А?
С непривычно бьющимся сердцем Пашка переводил взгляд с отца на старшего брата, на багрового от ярости Ершинова. Ему, Пашке, хотелось броситься на шею и отцу, и брату: эх, здорово, вот как надо!
Застегнув поддевку, низко напялив на лоб картуз, Ершинов повернулся уходить.
По тут вперед шагнул, побрякивая о сапог неизменной "селедкой", старший Обмойкин. Подошел вплотную к столу и, злобно глядя в пронзительно блестевшие глаза Андрея, грозно рявкнул:
– Эй, ты, голь перекатная! Как ты посмел мою заслуженную геройскую фамилию позорно калечить? Какой я тебе Помойкин, а? Да ты знаешь, гнида, что я с тобой...
В ответ Андрей расхохотался и издевательски протянул:
– С получением этой повесточки, ваше селедочное благородие, твоя полицейская власть надо мной кончилась!
– Он достал из кармана повестку и помахал ею перед носом городового.
– Теперь и доносы твои, и рапорты по начальству - грош для меня ломаный! С нынешнего дня я есть не обормот штатский, а воин его императорского величества! Не укусишь, твое помойное благородие!.. Поэтому просил бы вас, господин будочник, оставить на последний вечер меня, царева воина, в покое! Дать мне пролить слезу горючую на родном плече папушки да мамушки.
– И вдруг лицо Андрея исказило бешенство.
– Во-он! Вон сию же минуту, холуй царский! А не то пришибу по рекрутскому делу и отвечать за твою битую морду не стану! Кому сказано: во-он?!
Обмойкин отшатнулся от стола, через который перегнулся побледневший Андрей.
– Да ты что? Очумел, парень?
– испуганно бормотал городовой. Попятился и, поскользнувшись в луже разлитой на полу водки, чуть не упал.
Злобно оглядывая Андреевых, Ершинов подхватил Обмойкина под руку, повел к двери.
– Пойдем отсюда, Фрол Никитич! Разве они люди, разве могут благородное обхождение понимать?! К ним с открытой душой, а они вон чего вытворяют! О благородстве человеческом, поди-ка, и не слыхали никогда. Одно слово: тьфу! Пойдем, сердешный ты мой человек! И давай-ка вперед нашего дорогого героя пропустим, за всех нас пострадавшего... Идите, Николай Фролыч, честь вам и первое место всегда! Этим-то голодранцам кишки бы на фронте на колючую проволоку намотать! От таких вся смута!
Никогда Пашке не забыть, до самой его смерти, последнего взгляда молодого Обмойкина - столько в нем было ненависти! Жестокой, ничего не прощающей, страшной.
6. ПРАВДА О ВОЙНЕ
Дождавшись, когда за непрошеными гостями захлопнулась дверь, старый кузнец устало сел, приказал сынишке:
– А ну, накинь крюк, Пашка! И возьми-ка одеяла, завесь построже окошки. По их подлой повадке они непременно подглядывать-подслушивать сунутся!
– И, обернувшись в сторону занавески, за которой пряталась Люсик, крикнул: - Потерпи еще чуть, черноглазая!
Через минуту оба окна в полуподвал были плотно завешены - при всем желании с улицы ничего не увидеть.
– Теперь выходи, Люся!
Придерживая пенсне, Люсик выбралась из темного уголка.
– Ну и молодец же вы, Андрюша!
– сказала она, смеясь.
– Вот уж не предполагала в вас таких артистических талантов! Славно вы с незваными гостями и их водкой расправились! Пять с плюсом!
– Молодец!
– похвалил сына и старый Андреев.
– Не пристало нам купецкие да полицейские подношения принимать! Садись, Люся.