Пасмурный лист(сб.)
Шрифт:
Да, тяжело подымать чужеязыкую землю.
Едва лишь Фокин понатужился приступить к любовным действиям от плеча или с пуговиц кофты, – из близлежащих кустов выскочили трое в черных блузах со значками, похожими на кусок изломанной тюремной решетки. Судя по их рожам, объяснение должно было следовать незаурядное.
Фокин, привыкший к вежливости, отдернул руку от девицы.
Но тут вдруг кулак одного из черных потянулся к его уху и не совсем удачно опустился у затылка. От второго, более увесистого кулака Фокин качнулся, от сотрясения во всем
– Да что вы, спятили, сукины дети! – кричал он. – Я же Фокин!
Тогда один из черных закричал: «Веревку!» – девица оползла от страха на землю, и мельком только видел Фокин – в последний и в первый раз – некоторые результаты крепкого телесного ее воспитания.
Откуда-то бежали еще черноблузники.
«Теперь мне влетит так влетит», – подумал Фокин, засучивая рукав (другой ему успели ободрать), и по излюбленной своей привычке заехал первому черно-блузому под нос. И тут же, только успев ободрать кому-то на животе платье, обнажить волосатую заросль, – упал, и показалось ему черным небо.
Девица, неизвестно почему, орала, черноблузые дрались страшно, молча, гулко, – кулаками выговаривая по его телу:
– Окофф!.. оки!.. око!., окофф!.. оки…
Тут-то и прибежал Оська с собачонкой.
С демонстративнейшим визгом и свистом, схватив за задние ноги собачонку, ворвался он в середину драки.
Оська кусался. Кусалась, закатив глазенки, собачонка. Фокин бил руками и ногами.
Обалдели на минуту черноблузые и слегка выпустили Фокина.
– Втикаем, – закричал Оська истошно, – втикаем, то тюремные хвашисты.
Он сунул собачонку к оголившемуся брюху в обнаженно выдранные штаны черноблузника. Собачонка вцепилась в волосатую кожу, девица Паулина заорала: «Бешеная!» – и черноблузые полезли на заборы, лестницы, чердаки.
А портной с Оськой – по улице.
Из кабаков и кафе выходят люди, смотрят вслед бегущим, пожимают плечами и говорят:
– Какие странные спортсмены!..
На веранде пустующего кафе, мимо которого бегут двое, сидят человек с толстым носом и с тонкими седыми усами и человек с тонким носом, но без усов. На обоих гетры, клетчатые кепи и пальто из коверкота.
Рядом, третий в кафе, газетный фотограф, господин Морли. Он в резиновой куртке и с аппаратом, и скорее аппаратом своим быстро произносит:
– Клянусь, это – Фокин!
Морли упоен выдумкой, он щелкает бегущих, толпу зевак, кафе с двумя посетителями, улицу, мчащиеся мимо автомобили, – он еще бы щелкал, но вспоминает редакцию. Так, через три часа в вечерке «Sveltühig» появляются первый портрет знаменитого советского агитатора, авантюриста и разбойника Ивана Окофф, иллюстрации и портреты русского князя Михайлова и жениха дочери Михайлова, шевалье Андре де Олесью, первые граждане, хладнокровно наблюдавшие погоню.
В кафе же толстоносый спекулянт из рязанских купцов Михайлов и владелец газеты Олесью продолжают пить кофе. Так же тонко, как его нос, Олесью говорит:
– Слышали, пробежал Фокин?
– Полиция арестует.
– Вам легче.
– Мне воопче наплевать. Я теперь русским вопросом не интересуюсь.
– А я интересуюсь французским, и в частности газетой своей. Немцы выдумали очередную штуку с пророками и христами, дабы не платить репараций и иллюстрировать дружбу с Россией. Это – только начало. Задача нашей прессы – борьба за национальные задачи.
– Так.
– Фокина надо прекратить и на прекращении без полиции увеличить тираж газеты.
– Так бы давно, об тираже. А задача всегда останется задачей, милый.
Машина гудит, в автомобиле почему-то люди всегда выпрямляются, и Олесью оказывается вдруг на целую голову выше Михайлова.
Тот говорит лениво:
– Эк вас вымахало!
– На такой жизни вымахаешь.
Автомобиль на прямых знакомых дорогах, а Фокину и Оське надо дороги свои искать в переулочках, в садах, где фонтаны походят на выпрыгивающих из воды рыб и где все танцуют неустанно: деревья, люди, скамейки. Наконец машина и двое потных людей встречаются.
Толстоносый, в таком румянце, что приподнятая шляпа тоже словно наполнена румянцем до краев, спрашивает наивежливейше:
– Не вы ли будете случайно герр Окофф? Бежать дальше нет сил, и Фокин отвечает с достоинством:
– Бывает, что бываю я Оковым, по правде зовут меня Иван Петрович Фокин, павлодарский портной и гражданин, и вам спасибо, гражданин, за русскую речь. Умучили меня здесь, сукины дети, языком и, главное, не объясняют, почему я их бить должен.
Шляпы еще в воздухе, обильно пахнущем бензином. Усталый Оська просит у шофера попить.
– А не вы ли будете случайно начальником тех, «то дерутся, или объясняющим все эти канители, а также как ваше имя-отчество, гражданин?
Михайлов говорит имя-отчество. Изморенно оперевшись об автомобиль, Фокин бессмысленно смотрит на Олесью, и тому почему-то неловко. „Разбойничья рожа“, – думает он и еще больше выпрямляется и, похоже» выпрямится сейчас до небес.
– Папироски нет, Геннадий Семеныч? В драке все папироски растерял, вот до чего тут драчливые нации, – даже трудно объяснить. Сегодня во славу батюшки Ильича семь носов пришлось расквасить, благо носы тут крупные, особого вреда не произойдет для организмов населения. Вам как, Геннадий Семеныч, тоже всыпают или вы предпочитаете по старости от них на автомобилях?
Оська подходит, тянется тоже за папироской, садится на крыло машины и кричит шоферу:
– Собачонку погубил из-за девки. У нас бы в таком деле просто: ливанула бы в шары кипятком, и кончено…
Михайлов опасливо шепчет Олесью: «Может, плюнуть нам на эту затею, разбойники ведь». Олесью тоже как-то не по себе, но он лезет в небо, – притом же здесь не Россия, и можно предупредить всегда полицию. Жизнь здесь – квадратики, из которых дети складывают картинки: как ни бейся, а ничего, кроме следуемых картинок, не сложишь.