Пассажир последнего рейса
Шрифт:
— Какой же из него сейчас коммунист? — Смоляков с сомнением покачал головой.
— Правильно, Смоляков, — поддакнул Пронин. — Эдак Бугров и попа, и монашку — всех вовлечет.
— Нет, неправильно! — горячо вмешался Иван Вагин. — Старый поп и монашка к нам не пришли и не придут, они на барже элемент случайный, чистые попутчики. У этого же парня просто путаница в башке насчет совести и божественности. Я так думаю: церковной божественности у него в мозгах и помина нет, а совесть бедняцкая, рабочая, русская у него есть, она его сюда и привела. Он у нас фронтовик и партию не обманет. Я, Бугров, Павлов — мы «за». Ставьте на — голосование!
— И я проголосую «за», — сказала Ольга.
— А скажи-ка мне, товарищ Овчинников, еще одну вещь, — с ноткой лукавства вдруг остановил голосование помвоенкома. — Если, может, доведется нам покидать эту баржу на плотах или, там, на лодках… К примеру, если бы самому тебе удалось с берега сюда лодку подогнать… Кто же, по-твоему, должен бы в первую очередь уплыть? Кого бы ты первым спасать решил?
Вопрос озадачил Сашку. Он обвел глазами бледные лица сидящих, смутно различимые в отсветах пожаров. Сказать ли этим людям правду о своих планах и мыслях? Ведь здесь, наверное, есть такие люди, кто нужен на берегу, где идет война… Их-то и нужно бы выручать отсюда в первую очередь, а не девушку-послушницу монастырскую, которую он, Сашка, на беду свою полюбил больше собственной жизни!
— Говори, Овчинников, — мягко поторопил своего подшефного Бугров. — Не смущайся, говори на партийном собрании и вообще всегда только правду. Так кого же спасать сперва?
— Думается, кого… постарше и послабее, — выдавил Сашка неуверенно.
— А может, сами сперва спасемся, а уж потом оттуда, с берега, придем на выручку старым и слабым, если они к тому времени не помрут? Как тебе такой план нравится?
Овчинников уловил иронию. Радость поднялась в его сердце.
— Сперва слабых и старых, потом других, — сказал он потверже.
— Ну а коммунистов-то когда же? — допытывался Павлов. — Неужели в самую последнюю очередь?
— Не, зачем в последнюю, — снова смутился Сашка. — С остальными вместе…
— Запоминай, Александр! — строго сказал помвоенкома Полетаев. — Раз и навсегда! Приходит коммунист на поле боя первым, а уходит последним. Так впредь и живи. Что ж, товарищи, теперь проголосуем. Я лично — «за»!
…Бугров помогал Овчинникову добраться до места. Рассвет уже забрезжил. Прилаживаясь, чтобы взобраться на свою груду поленьев, Сашка вдруг поймал негодующий взгляд Антонины. Она примостилась в ногах Савватия и стерегла сон старца. Лежавший неподалеку Надеждин, уже неспособный подниматься на ноги от слабости, пробормотал:
— Двужильный ты, что ли, Овчинников? Рана только подживает, а он чуть не приплясывает. Антонина, сестрица, небось пора ему швы снимать, а то потом пуще врастут. Опять тебе забота, слышь, сестрица!
Но сестрица будто и не дослышала, повела плечом, проскользнув мимо Сашки, чтобы не коснуться его локтя, и прилегла на своей поленнице, свернувшись в черный комочек. Овчинников приподнялся и уловил глухие рыдания. Он чуть не скатился в воду, добрался до Тони:
— О чем ты, Тонюшка? Ты послушай, что я тебе скажу…
Она резко оттолкнула его руку.
— Отойди! — Ее тело сотрясалось в ознобе, — Отступник ты. С безбожниками заодно. От совести, от бога отрекся! Вечер целый в обнимку просидел с этой, стриженой… Знать тебя больше не хочу!
— Напрасно это, Тоня. От совести не отрекался. И в обнимку ни с кем не сидел, почудилось тебе или сбрехнул кто из зависти. Она, Ольга эта, товарищ нам, и мне и тебе. А без тебя мне жизни нет, на том стою, как стоял.
— Шел бы с миром, господи! Спаси мою грешную душу! Не понял ты, Саша, что у меня нынче на сердце было. Ведь я тебя как ждала!
— Про что ты, Тонюшка? Неужто… обнадеживаешь?
— Грех мне, Саша, но уж и сама я противиться твоей любви не могу. Я ведь тебя сама не по-божески, по-женски люблю. За счастье считала одним воздухом с тобой дышать, когда заезжал к нам в лесной трактир Марфин. Думала, отойдет, выгорит сердце от разлуки, а нет, не отходит! Ты всегда в разъездах, я — в монастыре третий год, не видим, не слышим друг друга, словечком не перемолвились, ни одного письмеца к тебе послать не посмела. Все равно! Не пересилить мне это в себе. Старец душу мою насквозь видит, как стеклянную, и меня, грешницу, не осудил. Велел он тебе сказать… А ты заместо того чтобы слово мое выслушать, туда ушел, к тем, к той…
— Боязно и слушать тебя, Тонюшка!
— Не гляди ты на меня так, Саша! Ведь не свою грешную мечту, а старца наставление тебе открываю.
Это он велел обнадежить тебя. Чтобы уговорила плыть на берег ради нашего спасения.
— А что он велит мне делать на берегу, если доплыву?
— По усмотрению поступать. Может, с кем из начальства белого увидеться, уговорить отпустить безвинных. Или из конвоя кого склонить, добра посулить, чтобы лодку подал да с баржи тайком нескольких спас. Он каждую ночь пчельничек свой скитский во сне видит. И велел сказать: коли мы все трое окажемся на берегу, он послух с меня снимет и на брак благословит… Только я сама противилась. Боюсь, чтобы ты себя смерти подвергал. Лучше уж здесь чашу испить вместе.
В трюме уже развиднелось, и Сашка отодвинулся на самый край Тониной поленницы. Он даже не заметил, как его здоровая нога погрузилась в стоячую воду на дне.
— А если бы… не вышло у меня дело, тогда как?
— Про это и думать страшусь. Если бы господь призвал тебя — молчальницей в скит уйду, схиму приму строгую в пустыне, вблизи от старца.
— Та-а-к… Постигаю… — Сашкин голос звучал глухо, и слова падали медленно и тяжело, как дождевые капли с крыши в ненастье. — Слышь, Тоня, а ежели случится так, что останемся мы живы без моей помощи, просто красные нас спасли бы либо белые отпустили, тогда как у нас с тобою будет? Неужто опять разлука?
— Ох, Саша, ты так говоришь, будто нам ворота распахнуты, только в троечку твою сесть! Кто же о счастье помыслить смеет, когда кругом голод и смерть?.. Но неужто тебе невдомек, какая теперь из меня монахиня, коли… сама в любви призналась?.. Быть мне… либо в черном скиту молчальницей, либо… уж за тобою, Саша!
…Рассвет, очень чистый и ясный, набирал силу и обещал жаркий день. Над баржей и во всех оконных проемах сияло розовое и голубое. Даже стрельба поутихла, и ветерок отогнал облака дыма.