Пассажир с детьми. Юрий Гагарин до и после 27 марта 1968 года

Данилкин Лев Александрович

“Вот уж воистину дом так дом! Небом крыто, светом горожено, в печке сосульки висят, – всплеснув руками, воскликнула Анна Тимофеевна” [32].

Анна Тимофеевна в мемуарах сетует на военную жизнь впроголодь: еда один раз в день – “жиденький суп с горстью проросшего овсяного или ржаного зерна да по маленькому ломтику черного сухого хлеба”. Младшие сыновья – “кожа да кости” – весной “выползали из землянки и часами бродили по южным склонам оврагов, рвали первую траву, а потом несли мне ее в кулачках и просили: – Мама, свари…” [19].

Валентин Алексеевич, однако ж, в неопубликованных воспоминаниях заявляет, что “особого голода в военные годы в селе не было: сперва были свои продукты; затем собрали урожай; в первую зиму немцы забрали у нас только овес и ячмень для своих лошадей, а рожь

и пшеницу раздали населению по количеству едоков. Второй оккупационный год посеяли, посадили и собрали урожай, но во вторую зиму немцы начали уже безобразничать: отбирать и резать коров, свиней… Но нам все-таки не было голодно, так как хватало конины. Ведь снарядами с самолетов убивало много лошадей, и мясом мы были обеспечены” [17]. Кроме того, когда оккупационная администрация выяснила, что отец, Алексей Иванович, – мельник-профессионал, за ним явились двое солдат с автоматами [1] и поставили его работать на мельницу. “Молол я и на своих односельчан, и на неприятелей” [2]. “В помощники ему, мотористом на движок, привели, тоже под конвоем, Виктора Каневского, того красноармейца из нашего села, что выходил из окружения с группой сибиряков. Товарищи его подались-таки из Клушина пробиваться к своим, а Виктору, слышно было, не то внезапная болезнь помешала, не то еще что. Застрял.

За их работой на мельнице немцы следили самым тщательным образом. Отец жаловался:

– Целый день фриц над душой висит. Туда не ходи, этого не делай, чтоб ему огнем сгореть…

Иногда он все же умудрялся принести в карманах горсть-другую муки. Для нас это был праздник – что-нибудь вкусное из этой муки мама наверняка изобретет!” [1].

“Немцы регулярно привозили на мельницу мешки с пшеницей, а увозили муку. Не отказывал Алексей Иванович и своим, выручал, когда просили. Он сам признавался, говоря: «Молол я и на своих односельчан, и на неприятелей». Каким образом соседи с ним расплачивались – это, опять же, покрыто мраком. Можно предположить, что семья Гагариных пережила оккупацию чуточку легче, чем остальные их односельчане” [7].

Хлебное место не обеспечивало иммунитет от насилия оккупационных войск: как минимум однажды Алексей Иванович был подвергнут экзекуции. В “акте о злодеяниях, совершенных оккупационными властями в колхозе имени Сушкина” говорится, что “А. И. Гагарин отказался смолоть зерно вне очереди гражданке, направленной немецкой комендатурой, за что получил десять палочных ударов” [3] – с формулировкой “за злоупотребление служебным положением” [29]. Сам мельник намекал на то, что дефицитный бензин, который он лил в мельничный мотор, кончался быстрее для немцев, чем для своих. “Ну, раз взъелся на меня ихний фельдфебель, орет, слюной брызжет: «Ла-ла-ла-ла-ла-ла!» А я ему: «Чего ты лалакаешь? Тебе же русским языком сказано: никст бензин!» Он планшетку схватил, чего-то нацарапал на бумажке и мне сует. И опять: «Ла-ла-ла-ла-ла-ла!» – аж голова пухнет. Но одно слово я всё ж таки разобрал: комендатур. Ладно, говорю, понял, ауфидер ку-ку! И пошел, значит, в комендатуру…” [2]. Там Алексей Иванович познакомился с парой иностранцев: немцем Гуго – гарнизонным палачом [2] – и финном Бруно – телохранителем коменданта и тоже палачом [1].

Экзекуция была не только физической, но и моральной: “– Велели они мне руками за стойку взяться. Схватился я покрепче за эту стойку и думаю: «Экая несамостоятельная нация: и вошь толком не умеет истребить, и человека высечь – на мне же полный ватный костюм». Тут Гуго чего-то сказал толмачу, а тот перевел: задери, мол, ватник. Закинул я ватник на голову, – ничего, меня и брюки защитят! А они обратно посовещались и велят мне ватные брюки спустить. Ладно, на мне кальсоны байковые, авось выдержу. Но и кальсоны тоже велели спустить. Нет, нация не такая уж бестолковая!.. «А совесть у вас есть? – говорю. – Я же вам в отцы гожусь». Куда там! Гуго как завел: «Ла-ла-ла-ла-ла-ла!» – хоть уши затыкай” [2].

Сыновья встречали отца и, как могли, утешали его [1]. В одной из версий официальных воспоминаний Валентина Алексеевича говорится о том, что его отец “был организатором и исполнителем диверсионной акции по уничтожению мельницы, которую неприятель использовал для переработки зерна” [29].

Впоследствии

говорили, будто сталинская пропаганда преувеличивала ужасы оккупации, однако “немецкий” период был определенно очень, очень тяжелым в жизни Гагариных. Они прожили полтора года бок о бок с чужаками. От этого периода остались три-четыре находящихся в жесткой ротации эпизода; все они подозрительно соответствуют формату серии “Пионеры-герои”. Наверняка за это время происходило и многое другое; как-то ведь немцы взаимодействовали с Гагариными не только на уровне “матка-курки-яйки”. Вряд ли все полтора года они каждый день провоцировали друг друга; менялась обстановка, менялись времена года, менялись слухи, менялся контингент; возможно, в какой-то момент у них сложились симбиотические отношения. Т. Д. Филатова рассказывает, что некоторое время в их доме квартировал немолодой, “сердобольный” фашист, который однажды пригласил в избу всех четверых детей, поставил их перед собой, обнял и сказал, что его отправляют к Москве и наверняка убьют там, а у него дома остались четверо точно таких же – и раздал всем по шоколадке.

Самой яркой – можно сказать “хрестоматийной” – в военной эпопее стала серия конфликтов Юрия с баварцем по имени Альберт и по прозвищу “Черт”; фамильный кошмар Гагариных. Он был оператор размещенной в доме Гагариных мастерской по ремонту аппаратов связи и зарядке аккумуляторов, а еще – живодер и изверг, аналог фадеевского унтера Фенбонга в “Молодой гвардии”.

Никто не знает, проявлял ли Юрий, которого всегда тянуло к любой технике, интерес к немецким приборам садиста Альберта. А вот неприязнь была, видимо, взаимной: дети платили немцу дистанционными издевательствами и “партизанской войной” (что, однако ж, не уберегало стороны от близкого контакта – в гагаринской землянке-погребе вместе с бывшими хозяевами дома прятались от бомбежек и новые, “в том числе и Черт” [42]).

В мемуарах ЮА охотно дает краткий очерк своей вредительской деятельности как общего характера (“разбрасывали по дороге острые гвозди и битые бутылки, прокалывавшие шины немецких машин” [20]), так и отдельных “спецопераций” – особенно участившихся после экзекуции отца на конюшне. “В подмосковных полях шла большая война, – говорит Анна Тимофеевна, – а у нашего Юры – своя, маленькая, хоть и небезопасная” [2]. Особо отмечается случай, когда ЮА “напхал Альберту тряпок в движок” [2] – или, по версии Алексея Иванова, в выхлопную трубу мотоцикла. Жертва быстро вычислила своего обидчика – и отказывалась давать ему разрешение ночевать даже и в землянке; тот сначала прятался в огороде, а затем ночевал у старушки-соседки. “Уже когда Юра приезжал взрослый, я его как-то спросила: «Что он тебе сделал, что ты так боялся?» – «А он, – говорит, – поддал мне кованым сапогом, я и летел шагов двадцать, пока об землю не шмякнулся»” [27]. Пришлось отцу и матери просить немца за сына.

Однажды, в момент поспокойнее, Альберт позвал своих малолетних оппонентов и предложил младшему Гагарину кусок сахара, но в тот момент, когда Борис прикоснулся к кубику, немец наступил ему на руку сапогом: больно, до крика. Юрий попытался было увещевать изверга, но затем “отошел назад, разбежался и головой что было мочи ударил немца в живот, ниже блестящей ременной пряжки. Тот ахнул, с маху шлепнулся на ступеньки, сел, оторопело, на крыльце” [1]. В более позднем варианте семейной легенды Юрий “заехал головой Альберту между ног… Солдат взвыл, согнувшись в три погибели. Эта история могла бы закончиться трагически, но Юре повезло. Через пару минут подкатил автомобиль, загруженный аккумуляторами. <…> Альберту пришлось заняться приемкой аппаратов” [25].

В другой раз Альберт – мы не знаем причины инцидента – сграбастал Бориса и, несмотря на протесты старших братьев, повесил его за шарф на сук не то яблони, не то ракиты, после чего принялся поглядывать “на подвешенного к суку, словно елочная игрушка, мальчонку, который сперва орал, потом хрипел, потом сипел, наливаясь свекольной кровью – захлестка постепенно затягивалась на горле, – и злое сердце Альберта утешалось…

Анна Тимофеевна ведать не ведала, какая стряслась беда, когда в землянку вбежал Юра: