Пассажир

Гранже Жан-Кристоф

Януш последовал за своим провожатым в холл, на стене которого висела белая табличка с красным крестом и надписью: «Молись. Действуй. Люби». Они молча пошли вверх по лестнице. Януш нес с собой портфель с бумагами. Возвращаться в отель он не собирался. Шагая за «грешником», он внимательно его рассматривал. Против всякого ожидания, Жан-Мишель оказался вовсе не почтенным старцем с белоснежной бородой, одетым в рясу с капюшоном, препоясанную вервием. Это был спортивного вида мужчина лет пятидесяти в свитере и джинсах, стриженный ежиком, в очках в металлической оправе.

Они свернули

в полутемный коридор, свет в который проникал лишь из узкого оконца под потолком. Линолеумный пол у них под ногами блестел, словно политый водой. Тишина в здании стояла невероятная. На голых стенах не висело ни плакатов, ни табличек. Ничем не пахло. Одним словом, ничто не указывало на предназначение этих помещений. Янушу подумалось, что случайный человек, забреди он сюда, мог бы решить, что попал в отдел социального обеспечения или налоговую инспекцию.

Жан-Мишель остановился возле одной из дверей и обернулся к посетителю. Он стоял против света, уперев руки в боки, и в его позе проглянуло нечто властное. Как будто для Януша настал день Страшного суда.

— Учитывая его состояние, я даю вам десять минут.

Януш молча поклонился. Помимо воли он проникся каким-то благоговейным чувством. Жан-Мишель постучал в дверь. Ему никто не ответил. Тогда он извлек связку ключей.

— Наверное, он на балконе, — предположил он, отпирая дверь. — Он любит там сидеть.

Они проникли в помещение — типовую квартирку-студию, залитую утренним солнцем. Поскрипывал под ногами рассохшийся паркет. На оклеенных светлыми обоями стенах — ни картин, ни фотографий. Слева — уголок, отведенный под стерильно чистую кухоньку.

Вообще вся квартира сияла чистотой.

Безупречной чистотой.

Как в операционной.

Жан-Мишель указал пальцем на открытую балконную дверь. За ней спиной к ним сидел в шезлонге мужчина. «Кающийся грешник» красноречивым жестом развел руки: не больше десяти минут. И отступил на цыпочках, оставив Януша в паре метров от человека, которого он безуспешно искал последние двое суток.

Януш, не выпуская из рук портфеля, прошел вперед. Кристиан Бюисон, до подбородка укрытый пледом, сидел, подставив лицо солнцу. Балкон выходил на улицу. Широкого обзора отсюда не открывалось — мешал стоящий напротив жилой дом. Звуковой фон обеспечивали проезжавшие мимо автомобили и дребезжащие трамваи.

— Привет, Жестянка.

Старик не пошевелился. Януш шагнул через порог и стал напротив него, облокотившись о перила. Бюисон поднял глаза, в которых не мелькнуло ни тени удивления. Выглядел он ужасно — не человек, а ожившая мумия.

— Ты пришел меня убить? — наконец выдавил он.

Януш взял стоявший рядом складной стул, развернул его и уселся рядом с Жестянкой, спиной к улице.

— С какой стати мне тебя убивать?

Лицо старика — серое, дряблое, без единой кровинки — исказила гримаса то ли страха, то ли смеха. Сквозь кожу просвечивали истончившиеся мышцы и омертвевшие сухожилия. Тусклый взгляд потухших глаз еле пробивался из глубины глазниц. Щеки, заросшие седой щетиной, делали его похожим на искупавшегося в ртути дикобраза.

— Я пришел поговорить насчет того, что случилось в каланке Сормью.

— Ясно дело.

Он

произнес эти слова почти заговорщически. В этот миг Януш понял, что ничего не вытянет из этого полуразложившегося трупа. Подумать только, проделать такой долгий путь, и ради чего? Перед ним сидела человеческая руина. Сумасшедший, утративший остатки разума, но даже на смертном пороге все еще пытающийся хитрить. Хотелось бы Янушу вызвать в своей душе хоть каплю сочувствия к старому негодяю, но он слишком хорошо понимал: покинь он это заведение без новой информации, за его собственную жизнь никто не даст и ломаного гроша.

— Ты пришел меня убить?

Януш дернулся — сцена начинала напоминать закольцованную пленку — и терпеливо повторил:

— С какой стати мне тебя убивать?

— И то верно, — хохотнул Жестянка. — Зная, сколько мне осталось…

Пришлепнул губами и пробормотал:

— Скорей бы…

Януш наклонился к нему пониже. Он весь обратился в слух, даже дышать перестал.

— Утречком и отправлюсь… Как только солнышко встанет. Сейчас у нас зима, так? Значит, часиков в восемь…

Жестянка умолк. Януш рискнул задать вопрос:

— Что ты делал в тот день?

Старик поднял бровь. Януш уловил в его глазах жадный блеск.

— У тебя выпить есть?

Почему он не подумал об этом раньше? Универсальная валюта в мире бомжей!

— Расскажи все, что знаешь, и я сбегаю тебе за выпивкой, — солгал он.

— Как же, ври больше.

— Расскажи, что там было!

Жестянка снова пожевал губами. Звук раздался такой, словно рядом сломали сигару. Что он там жевал? Может, слова, которые собирался выплюнуть?

— У меня дар, — прошамкал он наконец. — Я чую, когда человек помрет. В воздухе есть магнетизм. И он меняется. А я его чую, потому как у меня в черепушке железяка. — И он ткнул пальцем себе в лоб. — Я типа колдун. Только без волшебной палочки. Сечешь?

— Секу. В то утро в бухте погиб парень.

— Я шел по тропинке. Дошел до пляжа. Там было до фига водорослей. И еще всякого мусора из моря…

Жестянка опять замолчал и принялся жевать губами. Несмотря на яркое солнце, он под своим пледом трясся от холода. Шум на улице стал громче. На сей раз в душе Януша шевельнулось сочувствие. Несчастный бродяга доживал последние дни, если не часы… Вообще-то в этой квартирке было довольно тепло. «Кающиеся грешники», в сущности, делали доброе дело. Потому что позволить себе умереть под солнцем Ниццы могут немногие старики. Только очень богатые старики.

— Что ты видел на пляже?

— Да не на пляже. На скалах.

Бомж смотрел прямо перед собой. Наверное, видел внутренним взором ту давнюю сцену. Его воспаленные бесцветные глаза усыхали, словно выставленная на солнце раскрытая устрица.

— Там был ангел… Ангел с крыльями. Красивый. Большой. Но он сгорел. Слишком близко подлетел к солнцу…

Может, Жестянка и был чокнутым, но он присутствовал на месте преступления в тот момент, когда оно совершалось. Януша тоже охватила дрожь, хотя спину пекло. Ему стоило немалого труда сдержаться и не схватить старика за грудки, чтобы вытрясти из него правду. А правда была здесь, рядом, только руку протяни.