Passe Decompose, Futur Simple
Шрифт:
Он осторожно поцеловал ее ладонь. Он чувствовал ее отчуждение.
– Ты грустишь?
– он заглянул ей в глаза. Она опустила голову.
– Я все еще сплю...
– улыбнулась Дэз.
Что-то мучило её. По лестнице поднималась веселая компания молодых немцев.
Жан-Клод принес вино и два огромных дегустационных бокала.
– Belle robe!
– сказал Ким. Вино было золотисто-терракотового цвета.
– Дайте ему надышатся!
– посоветовал Жан-Клод и, прихватив меню, отправился к немцам.
– Мой отец на три года старше тебя,- наконец выдала Дэз.
–
– И это тебя и тревожит?
Ким осторожно, на четверть, наполнил ее бокал.
– Нет, но ты похож на него. Физически.
– Тебе это мешает?
– Я его ненавижу...
– От чего умерла твоя мать?
– меняя тему, передавая ей хлеб, спросил он.
– Сначала у неё были приступы МДП. Когда она начинала покупать три пары туфель в день, тонну косметики, ворох белья и по два костюма в неделю, мы знали, что она входит, как она говорила "в фазу затмения". Её затягивало под поезда метро. Однажды, когда на Конкорде мы ждали поезда, она так вцепилась мне в рукав блузки, что надорвала его... Боялась, что её швырнет под колеса... Закрывала окна на ночь в спальне - была уверена, что выбросится во сне. Не могла перейти через мост - бледнела, покрывалась потом... Было страшно смотреть. К счастью эти ее "затмения" длились недели две-три и повторялись не часто.
– Смена сезона?
– Весной и осенью, да... Но вообще-то у неё был свой ритм. В остальном она была как все остальные.
– И?
– Они были с отцом в Авариазе, катались на лыжах. Он отличный лыжник, даже был в каких-то сборных... Ты знаешь Авориаз?
– Провел как-то неделю. В ... восемьдесят первом кажется...
– Помнишь, скалу, на которую поднимается из Морзина фуникулер? Там обрыв метров...
– В двести?
Она помолчала. Он заметил, как сквозь загар проступила бледность.
– Обрыв загорожен сеткой, там рядом детская трасса, горки... В тот день какой-то тип прыгал с дельтапланом с обрыва, в сетке был освобожден проем. Было много народа, все смотрели, как он ловит ветер крылом, готовится скользнуть вниз. Когда он уже парил над долиной и все взгляды были устремлены на него, мать сделала тоже самое - оттолкнулась и поехала по его лыжне, к обрыву. И тоже - полетела, но - без крыльев...
Ким не знал, что сказать.
– Отец был в горах, он всегда спускался последним, уже в темноте. Так, что он узнал обо всем лишь вечером. А нам домой позвонил лишь через день... Голос у него был такой обычный, ровный, домашний. Я не могла поверить не тому, что он говорил, а тому, что это - он у телефона...
Они помолчали.
– Прости, сказала она,- это, наверное, не лучшее время для подобных воспоминаний.
– Это моя вина, - сказал он.
– Я задал вопрос.
– Тебе никогда не хотелось вернуться в Россию?
– теперь она меняла тему.
– Прости... Тебя, наверное, все время об этом спрашивают...
– Во сне. Много раз. Я там оказываюсь автоматически раза два в неделю. Без визы.
– А в жизни?
– Помнишь про "дважды войти в одну и ту же реку?" Время - это река. Той страны уже нет, она утекла.
Было
– Как Ирен?
– В Антибе. На фестивале. Её божество играет - Хорас Сильвер.
– Ты не любишь джаз?
– Так... Больше классику. Я тебе должна что-то сказать...
Он положил вилку.
– Я беременна.
– Уже?
– автоматически выдал он и тут же пожалел.
– Прости. Твой бой-френд?
– Я не знаю,- сказала она.
– Быть может, Хаппи...
– Хаппи? Хаппи!
– Ким чувствовал, как глаза его лезут из орбит. Его перекосило, как от стакана уксуса.
– Мы виделись в Париже. Перед тем, как он улетел. Но я не уверена.
У Кима тряслись руки. Ему стало жарко.
– Этот джанки!
– Он лучше, чем ты думаешь...
– Вот почему, когда я тебя спросил насчет пилюли, ты сказала, что это не имеет значения?
Она не ответила.
Сквозь неожиданную волну ревности до Кима медленно начало доходить, что он не имеет на нее никакого права. Что она так же свободна, как и он. Что она может в любой момент встать и уйти. Из ресторана. Из его жизни. Что единственное, что они могут сделать, это вместе согласиться на общую несвободу...
– Быть может, это меня не касается, но что ты собираешься делать? сказал он деланно непринужденным голосом.
– Конечно, это идиотизм, но я бы хотела,- сказала Дэз, все еще не поднимая глаза - чтобы это тебя касалось.
– О, Дэз,- сказал он, опрокидывая бокал, задирая скатерть, ища соль, через стол притягивая ее к себе, чувствуя, как смешиваются вместе ненависть и нежность.
– Дэз...
– У тебя рукав плавает в соусе,- хмыкнула она, то ли плача, то ли смеясь...
* *
– Ты знаешь,- сказала она ему гораздо, гораздо позже. Они стояли на пустой зимней площади перед собором Св. Стефана в столице шоколадных тортов и вальсов.
– Ты никогда в жизни не сказал мне люблю! Впервые ты произнес это слово, когда мы с тобой ругались. Расходились... Вот тогда ты и сказал: "Je ne t'aime plus!" И я была счастлива! Задним числом ты все же сказал - я тебя любил, это теперь я тебя не люблю. Поэтому мне было легко. Я знала, что все начнется сначала....
Он смотрел на заснеженную брусчатку площади. От самых дверей собора до пустой стоянки фиакров все было покрыто осколками бутылок из-под шампанского и дешевых бокалов. Новой Год. Пей и бей!
– Я бы пропустил стаканчик горячего вина...,- сказал он, подставляя лицо снегу. Длинные белые нити, закручиваясь, уходили высоко в черное небо. На улице не было ни души.
– Где-то здесь недалеко есть подвальчик: мрак, облезлые стены, старые афиши и старая же музыка. Как ты любишь. Он взял ее под руку.
– Подожди!
– остановила она его.
– Поцелуй меня.
Её лицо было горячим под этими снежными струями. Горячими были ее губы и ее грудь под мехом распахнутой шубки. Снег таял у них на щеках, на лбу, они чувствовали его пресные щекочущие ручейки на губах, шее, за воротом.