Пастер

Яновская Миньона Исламовна

— Вот мы и распутали жайяровскую историю, — заключил Пастер, отирая пот со лба, когда последний опыт с микробом гнилокровия был завершен: — пока кровь погибших животных доходила из провинции до наших профессоров, она уже полна была микробов гнилокровия, анаэробов, которые исправно убивали животных; что касается сибиреязвенных бактерий, — те уже давно погибли в трупе из-за отсутствия кислорода.

Так, мимоходом, разбираясь в сибирской язве, Пастер открыл микробов заражения крови, исследовал их и установил связь между их присутствием в крови животного и заболеванием. Он их увидел, потому что искал. Жайяр и Лепла не увидали, потому что ожидали найти палочку Давена, а не эти прозрачные «вибрионы».

Ну, а с

опытом Поля Бера было уже совсем нетрудно расправиться. Хотя микробы гнилокровия и анаэробны, а Бер как раз действовал в своем опыте сжатым кислородом, что, казалось бы, должно было погубить их, однако Пастер легко нашел этому объяснение: сжатый воздух убивал микробов гнилокровия, но не убивал их споры. Споры не боятся ни кислорода, ни углекислоты, ни температуры, ни сжатого воздуха. Привитые здоровому животному, они вызывают у него болезнь и смерть от гнилокровия.

Поль Бер принадлежал к категории тех заинтересованных в истине ученых, которые не упрямятся, если факты говорят против них. Он приехал к Пастеру, чтобы самому посмотреть на его опыты, и искрение признал свою ошибку.

А через несколько дней, в июне 1877 года, в Парижской Академии наук состоялось очередное заседание. Пастер должен был прочесть доклад о своих опытах по сибирской язве.

В небольшой зал набилась масса народу. Академики, врачи, студенты, приезжие молодые ученые из Италии и России. Зал приглушенно гудел до той минуты, когда с одного из кресел поднялся невысокий человек с коротко подстриженной бородкой и гладкими седеющими бакенбардами.

И сразу же наступила тишина. И в этой тишине явственно слышался шепот:

— Пастер встал! Пастер сейчас будет говорить…

Столько было в этих словах восхищения и любопытства, что с задних рядов, из самой глубины зала, не выдержав, поднялся во весь свой огромный рост длинный худой человек с умным острым взглядом глубоко сидящих глаз. Человек этот простоял весь часовой доклад Пастера.

Ученый говорил о зрелых бациллах сибирской язвы и о их зародышах — спорах; об открытых им попутно возбудителях гнилокровия и о том, что эти бациллы в отличие от сибиреязвенных — анаэробны; о том, в чем заключались ошибки Жайяра и Лепла и ошибка Поля Бера. И о том, как прав был Давен в своих исследованиях и как это послужило толчком для опытов его, Пастера.

Он говорил спокойно и сдержанно, будто речь шла о самых будничных вещах и будто никто из сидящих в зале и не думает возражать ему. Он только изредка кивал то в ту, то в другую сторону, и тот длинный, все время стоявший человек, не отрывавший от Пастера глаз, понял, что именно там сидит главные противники.

Пастер очень мягко и вежливо обратился к Полю Беру, когда упоминал о его «казусе», и словно бы пригласил его подтвердить эти слова.

И честный, правдивый Бер, для которого личный престиж ровно ничего не значил по сравнению с престижем науки, словно бы откликаясь на это предложение, громко крикнул на весь зал:

— Пастер прав, я полностью признаю его правоту и приношу извинения за свою собственную близорукость. Я ошибся — именно бактерии являются возбудителями сибирской язвы.

Весь зал аплодировал и этому мужественному ученому и победе Пастера. Аплодировали даже те, кто в душе не поверил ни тому, ни другому; аплодировали скрытые и явные враги — так накалена была атмосфера в этом высоком собрании, где великий ученый простыми, будничными словами возглашал миру об одном из своих великих открытий. Аплодировал и тот высокий человек, который на всю жизнь запомнил это заседание и потом, вернувшись в далекую Россию, рассказывал о нем и о Пастере своим друзьям и написал об этом в своих воспоминаниях.

Это был еще молодой ученый — будущая слава русской науки. Звали его Климент Аркадьевич Тимирязев. Вот как вспоминает он об этом событии:

«Живо помню, как летом 1877 г.

мне привелось слышать одно из его замечательных сообщений в Парижской Академии. Это был один из интереснейших и знаменательных моментов в его деятельности… Пастер выступил перед Академией с докладом о результатах новых исследований над сибирской язвой. Он разъяснил, что все показания, противоречащие исследованиям Давена, происходят оттого, что явления заражения сибирской язвой смешивают с септицемией, гнилокровием, зависящим от другого микроба, через несколько часов после смерти животного уже вытесняющего бацилла сибирской язвы. Он показал, что этот бацилл образует споры, относящиеся совершенно иначе к внешним деятелям, чем вегетативные формы, и этим объяснил наблюдения Поля Бера, и так далее и так далее. По мере того как он говорил, туман, нависший над вопросом, все более и более расходился, противоречивые наблюдения получали совершенно новое освещение, из возражений они превращались в факты, находившие место в его теории в качестве разъяснений или дополнений. Когда, после почти часовой речи, он опустился в свое кресло, для всякого понимающего дело было ясно, что его учение было в эту минуту более сильно, чем когда-либо…»

Теория его действительно была сильна. Он не преминул доказать ее самым необычным образом, способом, от которого одни пришли в неописуемый восторг, другие — в яростное возмущение. Но когда он привел им свои доказательства, они вынуждены были заглушить ярость, так очевидно было это доказательство. Правда, они продолжали оставаться его врагами, но им пришлось уйти в подполье.

Многие врачи, беспристрастно относившиеся к открытиям Пастера, старались подтвердить его теорию в своей медицинской практике. Они теперь ни одного больного, погибшего от хирургической инфекции или женщину, погибшую от родильной горячки, не оставляли, чтобы не исследовать кровь и не поискать в ней бактерий. И вот однажды профессор университета в Нанси Фельтц сообщил Академии наук, что в крови, взятой им у женщины, умершей от родильной горячки, он обнаружил неподвижные нити, простые или членистые, прямые или изогнутые.

Ничего подобного Пастер не обнаруживал при своих исследованиях родильной горячки. Естественно, он заинтересовался новым микробом. Он попросил Фельтца прислать ему несколько капель крови умершей.

По одному только описанию Фельтца Пастер уже разобрался в очередной путанице, так часто происходящей из-за бактериологического невежества врачей. Когда кровь прибыла и Пастер положил ее под микроскоп, он убедился, что догадка его верна. Он написал Фельтцу, что женщина умерла не от родильной горячки, а от сибирской язвы, которой ее заразили, по-видимому, уже в госпитале. В доказательство Пастер послал вместе с письмом посылку — трех живых морских свинок. Одной из них была привита кровь, присланная Фельтцем, второй — кровь лошади, больной сибирской язвой, из Шартра и третьей — кровь больной коровы из Юры.

Разумеется, об этом стало известно в медицинских кругах Парижа. Разумеется, эта «наглость» вызвала ярость медиков: как, опять этот Пастер, который имеет нахальство ставить диагнозы заочно, даже не взглянув на больную! Это поистине беспрецедентно! Он скоро совсем монополизирует и ветеринарию и медицину, и нам, бедным врачам, попросту нечего будет делать…

Пока шумел медицинский Париж, добросовестный Фельтц, получивший всех трех свинок в целости и сохранности, внимательно следил за ними до самой их смерти, которая не заставила себя ждать. Он наблюдал и видел, что все три свинки одновременно заболели, болезнь протекала у них одинаково, и умерли они одна за другой. А когда свинки погибли, он вскрыл их и не обнаружил никакой разницы между содержимым крови и состоянием внутренних органов у всех трех животных. В крови жили бактерии сибирской язвы, органы были характерно изменены. Животные погибли от «сибирки».