Pasternak
Шрифт:
— Стой и не пизди, — сказал Леха.
— Я обратно пойду, — американец рванулся.
Леха хлестким ударом свалил беглеца.
— О, я так прошу Господа простит тебья… — с ненавистью бормотал миссионер, роняя изо рта кровавые сгустки.
— Вот он, отец Сергий… — произнес Леха.
Миссионер, стоя на четвереньках, по-волчьи затравленно глянул в молодое, обрамленное светлой бородой, лицо подошедшего. Плащ его чуть распахнулся, открывая ризу и епитрахиль. Поверх ризы висел серебряный крест.
Миссионер явно не знал, какую тактику предпочесть. Злоба и страх попеременно сменялись на
Наконец он сказал:
— Я совсем на вас не сержус. Произешло мальенькое недоразумение…
— Как твое настоящее русское имя? — неожиданно спросил священник.
Миссионер не ответил, рыская дикими глазами по сторонам, пальцы его сжимали черный корешок Библии.
— Как давно тебе разрешили проповедовать с акцентом? — задал священник следующий вопрос.
Миссионер весь напрягся и задрожал.
— Я полностью записал его, отец, вот, послушай, — Леха достал из кармана плоский диктофон, щелкнул кнопкой. Пленка затрещала как сверчок, потом Леха нажал на воспроизведение.
Раздались мутировавшие акцентом строчки: «…Зима стояля, дуль ветер из степи. Беби в вертепе померз, бедненький. А коровка погревала его воздухом из рота, и бичок тожьйе погреваль…»
— Это у них такой канонический текст, — сказал Лехе священник. Потом посмотрел на миссионера. — Где искать старосту региона?
В этот момент американец вскочил и неожиданно нанес Лехе удар Библией в грудь. Для простой книги эффект оказался неожиданно сокрушительным.
Леха вскрикнул и отшатнулся. Миссионер кинулся на священника. Оба упали. В воздух взлетела рука с Библией, которую миссионер уже собрался обрушить на голову священника.
Но прежде чем Леха успел броситься на помощь, миссионер взвыл и, выронив Библию, опрокинулся на спину, тело его сотрясли эпилептические судороги. Конечности слабо вздрагивали, он выпученными глазами смотрел на свой живот, из которого торчала рукоять в черных прожилках, похожих на книжные строчки. На белом материале рубахи не обозначилось даже тонкого ободка из крови.
Миссионер пожелтел как мозоль и перестал дергаться. Рукоять, торчащая из его живота, размякла и сделалась бурой целлюлозной массой.
— Бездна свой гной в себя поглотила, — тихо произнес священник.
Леха поднял Библию и с удивлением воскликнул:
— Она железная, отец Сергий. Она даже не открывается… — он взвесил книгу в руке: — Тяжелая. Килограмма два. Он же ей убить тебя мог, за не хуй делать!
— Я копие наготове держал…
Леха с улыбкой поморщился:
— Кажется, этот пидор мне ребро сломал… А теперь куда, отец?
— Будем искать того, чье имя «регион»…
2
Детство запугало Сережу Цыбашева. Все представлялось ему одушевленным, и в этой способности жизни существовать везде и во всем он чувствовал непременную смерть. Замерший предмет казался от своей живой неподвижности еще более зловещим. Иногда заведомо умерший шкаф неожиданно возвращался с того света, и посмертная жизнь начинала проступать в нем сквозь трупные деревянные черты.
Мертвый шкаф не мог уже нести свои прежние обязанности, и безумием виделось, что в нем хранятся живые вещи
Живое пугало Сережу смертью, мертвое пугало послесмертной жизнью. Эта способность незримо присутствовала в подкожной сути любой вещи. Жизнь и смерть существовали одновременно, преобладая по очереди.
Он боялся теней, складок одежды, если в них угадывались глаза и губы. Две произвольные серебристые точки из узора на обоях уже составляли взгляд, а поскольку стены пестрели бесчисленным множеством точек, они складывались в тысячи тайных взглядов, наблюдающих за ним. Из заискивающей боязни перед этими недолицами он дорисовывал им рты. Но вместо улыбающихся полумесяцев Цыбашев, не зная почему, рисовал перевернутые, угрюмые оскалы и перед сном, в отчаянии укрывшись с головой одеялом, подглядывал в щелочку за ожившей многоликой темнотой.
Страх не развил в нем жестокость. Наоборот, к пяти годам он достиг универсальной жалости, жалел небо и землю, листики на кустах и каждый предмет вообще, потому что в любом факте существования ему виделись чьи-то боль, страх и последующая смерть. Ветер, солнце, ночные облака представлялись ему живыми, очень страдающими существами.
Родители берегли его впечатлительный ум, и он рос лишенным детского общения. От одиночества он делил свое тело на две части: левую и правую. Левая сторона считалась хорошей, а правая — плохой. Сережа был правшой и жалел более ущербную левую половину, отождествлял ее с собой.
Он охотнее гулял в дождь, любил подходить к водосточным трубам, смотрел на струи воды и радовался, когда прикасался к ним. Занять его воображение могла веточка или горстка песку, которую он мог часами пересыпать из ладони в ладонь.
Тихий ребенок, он лишь изредка впадал в отчаяние от непрерывности страха и в тоске по мужеству надрывно плакал. После сам собой утешался, придумывая себе неподвижную игру, — представлял широкую и праздничную улицу, по краям которой возвышались многоэтажные дома, за окнами царило веселье, и в автобусах туда-сюда ездили известные артисты и члены правительства, виденные по телевизору.
Место, где жила семья Цыбашева, называлось Старые Дома. Район составляли дореволюционные пятиэтажки. Сами постройки были сделаны на совесть, но время износило их, вычернив когда-то красный кирпич. Там в квартирах не было обогревательных батарей, а стояли кафельные печи, переделанные под отопление современным газом. Вода нагревалась в чугунных титанах.
Цыбашеву повезло с добрыми родителями, но не с окружающим миром. При таком малярийном воображении он оказался в обществе людей одержимых и мрачных. Умственные настроения напоминали дух древней Иудеи, когда люди, принесшие Евангелие, умерли, оставив безбрежное поле для самых диких его интерпретаций. Ереси, замешенные на проповедях заезжих пятидесятников и баптистов, множились как плесень, рождались и гибли в один день, вместе со своими патриархами. Лишь на время их коротких триумфов дворы перенимали лжеучение, исступленно ему следовали, а потом свергали создателя или он сам исчезал.