Пастораль сорок третьего года

Вестдейк Симон

ОРГАНИЗАЦИЯ ТОДТА

На сей раз Ван Дале не опоздал. Схюлтс пришел в церковь-гараж в восемь утра, остальные появились несколько позже. Так как Ван Дале не успел прислать форму заранее, Схюлтс и маленький настройщик стали переодеваться прямо в комнате; Ван Дале был уже в форме. Форма Эскенса оказалась размера на два больше, а в фуражку хозяин гаража подложил газету. Процедура переодевания несколько разрядила атмосферу. Де Моой, угрюмый хозяин гаража, видимо, не относился к делу слишком серьезно и куда-то исчез, так что им не удалось попрощаться с ним и поблагодарить за труды и риск.

В машине Схюлтс внимательно рассмотрел своих товарищей. Ван Дале в очках и с подкрашенными щеками был очень похож

на настоящего немца: он мог сойти за молодого любителя пива, за студента, который ушел на войну с восьмого семестра, потеряв навсегда девятый. Что касается Эскенса, то он в своей слишком широкой форме и слишком большой фуражке казался очень смешным; однако когда Схюлтс по дороге в город еще раз осмотрел компанию глазами стороннего наблюдателя, то вынужден был признать, что на неисповедимых путях господних в немецких машинах встречались и куда более странные субъекты. Эскенс был маленьким, но не чересчур, его светлые усики и острые глаза соответствовали военной форме. Слишком длинные брюки он сумел спрятать в краги. Не стоило забывать и о том, что из-за прожорливости фронта в хозяйственных и других вспомогательных службах появилось много недоростков и инвалидов, — Схюлтс вспомнил, как в прошлом году видел в немецких колоннах настоящих карликов, сгибавшихся под тяжестью амуниции. Свастика придавала Эскенсу более нацистский вид, чем остальным. Схюлтс подумал даже, что агрессивный, тщеславный и неуживчивый Эскенс мог бы стать исключительно полезным членом нацистской партии, если бы родился в Германии или даже в Голландии, но в другой среде. Узелки со своей одеждой они спрятали под заднее сиденье машины.

В тот момент, когда Ван Дале свернул на улицу с указателем «Kein selbstandiges Quartiermachen», он подумал о том, что должен чувствовать убийца. Человек, стреляющий в другого. Несомненно, у него с Пурстампером установятся какие-то новые связи: возможно, Пурстампер окажется ему антипатичен или более симпатичен, чем он мог предполагать, он может вызвать чувство сострадания или злорадства, лицо Пурстампера, его глаза вплотную к собственным глазам неизбежно окажут на него какое-то воздействие. Вряд ли это будут сильные и острые эмоции, скорее всего, он не успеет ничего рассмотреть, как бегун не успевает рассмотреть лица зрителей на трибунах. Но потом все восстановится в памяти, лицо Пурстампера будет преследовать его всю жизнь. В моменты слабости в нем может заговорить совесть, вернее, даже не совесть, а тот назойливый и упрямый голосок у нас в душе, который почему-то постоянно напоминает о некоторых наших проступках. Но это неизбежно, подумал он. Вот сейчас, наверное, Кохэна везут в Польшу или пытают где-то в Германии. Он прекрасно понимал, что не будет чувствовать за собой большой вины и проблема совести постепенно разрешится. Какое это имело значение в данной обстановке? Его мысли были порождением его интеллигентской души, духовным баловством — сидеть за чашкой чаю, курить сигарету и попутно анализировать свои грехи, разрешая совести тихонько насвистывать неясный мотив в унисон с чайником на печке…

— Послушай, — сказал Ван Дале, — а если он спросит, почему ты не обратился к ортскомманданту, чтобы узнать дорогу к бункеру, что ты ответишь?

— Не спросит. Ему слишком польстит, что мы обратились именно к нему.

— Если бы мы были из СС, то можно было бы намекнуть на противоречия между партией и вермахтом. Это як тому, чтобы ты не растерялся в нужный момент и не стоял истуканом.

— Он может задать самые нелепые вопросы. Мне кажется, не стоит сейчас ломать себе над этим голову. Не забывай, что я в костюме мофа. А мофы в таких случаях поступают так; расплываются в широкой, немного грустной улыбке и медленно, словно в задумчивости, повторяют третье или четвертое слово вопроса, например «…в местную комендатуру?». Притом таким тоном, который наводит на мысль о безнадежно и окончательно порванных контактах. Ему сразу станет ясно, что для Организации Тодта местные коменданты — пустое место. Возможно, что так оно и есть.

Ван Дале свернул налево; до магазина Пурстампера оставалось еще две улицы. Было около половины десятого; прохожих почти не было в это серое, пасмурное утро. Ван Дале заговорил снова:

— А не лучше ли спросить какой-нибудь товар из его лавки? Инструмент или химикалии, только не лекарства, их можно купить в любой аптеке. Вопросы о бункере могут показаться ему подозрительными.

— Но эту намалеванную виллу знает каждый ребенок!

— Тогда мы могли бы спросить о ней любого ребенка.

— Но мы же этого не знаем!

— К тому же нас интересует не сама вилла, а укрепления, которые строятся поблизости. О них нельзя спрашивать первого встречного энседовца, особенно выполняя задание. В этом случае у нас должна быть карта и соответствующие инструкции. Всем известно, что мофы смотрят на энседовцев свысока.

— Ты прав, но теперь поздно говорить об этом, — проворчал Схюлтс. Я отработал свою роль применительно к бункеру, выучил слова и не собираюсь все переделывать. Давай прекратим разговор на эту тему, иначе я запутаюсь.

Ван Дале, нехотя уступая, пожал плечами, а Схюлтс добавил:

— Главное, чтобы наш маленький задира не раскрывал рта; это важнее того, что скажу или не скажу я. — Он посмотрел назад. — Сидят абсолютно спокойно, уставившись вперед; из них выйдут отличные террористы.

— Буду страшно рад, когда все это кончится, — сказал Ван Дале.

Они медленно ехали по улице, впереди по мостовой шли две женщины с детьми, они недостаточно быстро отошли в сторону. Ван Дале пришлось притормозить, и Схюлтс бросил на одну из них свирепый взгляд. Он не мог установить, какой это произвело эффект, но, когда машина сворачивала за угол, на котором они стояли неделю тому назад, он обнаружил, что женщины над ним не смеялись. Впереди показалась улица, где живет Пурстампер: до его магазина оставалось восемь, шесть домов и, наконец, четыре дома. Ван Дале ехал очень медленно, почти на тормозах. Вдруг Схюлтс услышал, как он выругался, вопросительно посмотрел на Ван Дале и тот прошептал:

— В окнах нет фотографий. Ты не сможешь войти в дом. Действительно, витрина аптеки была совершенно пуста: никакой энседовской пропаганды. Судя по перешептыванию, Эскенсу и его товарищам это тоже бросилось в глаза. Окна верхнего этажа также были пусты. То ли Пурстампер собрался сменить фотографии, то ли его тактика медленного отступления отразилась в первую очередь на фотографиях, никто никогда не установит; одно было очевидно — их собственная тактика нуждалась в существенном изменении; будучи чужеземцами, они не могли зайти с вопросами к энседовцу, чей дом снаружи ничем не отличался от дома самого непримиримого врага мофов в городе.

Ван Дале ехал дальше; трое сидевших сзади ни о чем не спрашивали, что свидетельствовало об их сообразительности. Успокоив их жестом, Ван Дале сказал Схюлтсу:

— Тебе что-то понадобилось в магазине: я уже тебе говорил. В этом есть одно преимущество: он повернется к тебе спиной, если…

Его перебил Хаммер, тронув его за плечо. Обернувшись, они увидели, что Эскенс и Баллегоойен, отталкивая друг друга, смотрят в заднее стекло.

— Мне кажется, что он выходит из магазина, — сказал Хаммер.

— Да, это он! — воскликнул Эскенс — А с ним Петере, тоже энседовец, тот негодяй, который прошлым летом…

— Они пошли в другую сторону, — прошептал Хаммер.

— Что же дальше? — спросил Баллегоойен.

— Поедем за ним, — сказал Ван Дале. — Запомните: вы ничего не делаете и ни слова не говорите. Я постараюсь заманить его в машину: пусть покажет нам дорогу… Заговорить надо немедленно, Схюлтс. Он, конечно, носит свой значок. Начни с бункера, как договорились. Спроси о лесной дороге, о тихой дороге в интересах сохранения тайны. Ну вот и поворот на другую улицу, скорее обратно, иначе он уйдет от нас.