Пасторша

Эрставик Ханне

Этот дом — один из самых старых в городе, его построили более ста пятидесяти лет назад, и один из немногих домов, не разрушенных немцами. Здесь находилась старейшая губернская библиотека, он стоял как-то нелепо, скрытый за большим домом культуры, где были кинотеатр и концертный зал. Однако мне нравилось, что именно здесь мы после службы пьем кофе, нравилось, что этот маленький белый домик стоит так нелепо. Не его вина, что он так стоит, он появился здесь первым. Это когда строили дом культуры, забыли про него подумать.

Я подошла к двери, поднялась на каменную ступеньку, уже свободную от снега. Вокруг все капало, текло и журчало. От дверей я почувствовала запах вафель, услышала

голос Нанны. Различала только ее голос, высокий и ясный, как будто бы она там одна и говорит сама с собой.

Я вошла в гардероб с коричневыми скамейками вдоль стен, также выкрашенных в коричневый цвет, с большими двойными крючками, один из которых загибался вверх, а другой вниз, с круглыми черными шариками на концах.

Когда-то именно так и ходили в библиотеку, подумала я, когда пришла сюда в первый раз. Снимали на входе пальто, а иногда и ботинки. Ведь чтобы найти нужную книгу, требуется время. А сейчас почти никто не снимает верхнюю одежду, даже в церкви. Там никогда не бывает особенно холодно, разве что зимой, когда дует сильный ветер, но в общем в церкви тепло. И все равно они сидят в пальто и кутаются в толстые шарфы. Хотят защититься? Они сидят, готовые в любой момент подняться и уйти. Как они ушли в тот раз.

У меня было такое чувство, словно я пыталась создать вокруг себя пространство, пробовала — как идти по нему, так чтобы оно выдержало. Но не получилось. Когда я пришла сюда впервые, я думала вовсе не о библиотеке. Вот и теперь: мне показалось, как будто я попала в зал, где впервые увидела выступление Кристианы. Что вдруг напомнило мне о ней? Ведь там все было совсем по-другому. Мастерская и сцена у Кристианы были на бывшей бензоколонке: гараж и мойку перестроили и окрасили в черный цвет. На стене снаружи и на световом табло над крышей было написано красными буквами «Подмостки», «Schaub"uhne». Нет, этот домик вовсе не был похож на тот театральный зал, просто в гардеробе было темно, и этот проход напоминал переход от того, что было, к тому, что будет. Комната сама как будто была проходом, промежутком, войти в нее означало находиться в нем. У меня возникло чувство, что и вся жизнь моя стала таким промежутком, между чем-то и чем-то, переходом.

Здесь все как раз снимали верхнюю одежду — на крючках висели куртки, пальто и пиджаки. Мне было нечего снять, куртку я забыла в церкви, она висела там на стуле в кабинете, надо будет потом зайти за ней. Я открыла дверь и вошла.

— Ну вот и ты, наконец, — сказала Нанна. Она стояла в правом углу комнаты, около мойки и стола, покрытого синей клеенкой с цветочками. На столе дымились четыре вафельницы. Нанна улыбнулась мне и сняла крышку, чтобы посмотреть, не готова ли очередная вафля. Горка их уже лежала на решетке. С другой стороны стола стояла женщина, помогавшая Нанне с кофе, и выкладывала вафли на блюдо. Поверх платья на ней был фартук; я обратила внимание на быстрые движения ее немолодых, но пухлых рук.

Я взглянула на свои — какие-то нескладные и онемевшие, в правой руке я все еще машинально сжимала травинки. Я сделала шаг в сторону Нанны, хотела выбросить их в мусорное ведро.

— Иди, иди сюда, — сказала Нанна и повернулась ко мне, насадив на вилку вафлю. — Возьми и съешь ради меня.

Она сказала это шутливо, низким голосом, и снова отвернулась к плите. Я подошла к раковине, спустила туда траву, взяла горячую вафлю и откусила кусочек.

Я посмотрела вокруг — на людей, которые сидели за столами и разговаривали. Их голоса сплетались в кокон, и я не знала, как войти внутрь.

До встречи с Кристианой я ни разу не была в кукольном театре. Эта мысль просто не приходила мне в голову. Но она называла его «Подмостки» и настаивала,

что большинство ее сценок — для взрослых. Это было по дороге в город из монастыря, в тот день она пригласила меня на представление. Вечером я сидела в большом темном зале и смотрела на сцену. Было совсем тихо, все ждали. И вот появился свет, тоненький луч света, будто кто-то нарисовал в воздухе черточку, чтобы показать, какая кругом пустота. Затем возникла кукла. Маленькая синяя кукла, одетая в какие-то тряпочки, с маленькой квадратной головой. Она лежала на темном склоне горы и вдруг встала и начала двигаться, начала жить. За ней показалась Кристиана, в черном платье и с черной вуалью на лице. Я видела, как она двигает руками куклы с помощью тонких проволочек. Кристиана не пряталась, но ее словно бы не было, была только кукла. Кристиана отдала ей свою жизнь.

Я налила еще кофе и взглянула на столик, за которым сидели две молодые семьи, приехавшие с юга Норвегии, и еще несколько знакомых мне людей — учителя начальной школы, работники местной администрации, супружеская чета врачей. За другим столом устроились пожилые прихожане. Сторож коммунального спортзала, как обычно, в рабочей одежде, сидел в углу, спиной к стене, наклонившись над тарелкой с вафлями, которую он держал на коленях, чашку кофе он, как всегда, поставил на подоконник.

Я отошла от плиты, но на полдороге застыла с чашкой в руке.

Дети сидели за отдельным столиком у окна, недалеко от двери. Там была Лиллен, младшая дочка Нанны; в свете из окна ее блестящие волосы казались почти белыми, была видна кожа на проборе. Она что-то рассказывала мальчику рядом. Еще минута, и она соскользнет вниз, проползет под столом и выскочит оттуда. Мне захотелось сесть к детям, посидеть с ними за столом, поиграть, почитать им про Даниила в львиной пещере или про Иосифа у фараона.

Я прошла дальше к столу, за которым сидел человек из строительного совета. Можно бы спросить его, как дела со строительством нового дома для общины — этот проект возник задолго до моего здесь появления.

Но он был увлечен разговором с соседями по столу, речь шла о новом законе об использовании земли и водоемов. Животрепещущий вопрос для всей губернии; саамы проявляли активность, а коренные норвежцы считали, что пора положить конец привилегиям саамов.

— Сколько мы должны платить за несправедливость, совершенную когда-то, а, пастор? — спросил какой-то мужчина и откинулся на спинку стула.

Я поставила чашку на стол и пошла за стулом.

Мужчина тем временем рассказывал об одном знакомом норвежце. У него обманным путем отняли домик, который он обихаживал много лет. Саамы как-то объединились и втихаря всё обделали. Они ведь все кругом родственники и горой стоят друг за дружку. Написали бумагу, проштамповали в муниципалитете, и все — ничего уже нельзя сделать.

Я внимательно выслушала его и задала несколько вопросов, я хорошо знала, что эта проблема гораздо сложнее, чем кажется на первый взгляд. Потом заговорил другой, пожилой человек, он смотрел в стену прямо перед собой и возмущенно требовал навести, наконец, порядок и восстановить справедливость. Я смотрела на его лицо, с морщинами, пятнами и родинками, и мне казалось, что весь вопрос относительно нового закона как бы сросся с этими линиями на его лице, ушел вглубь, словно тонкие корешки шли от морщин вниз по телу, по рукам и доходили до кончиков пальцев, которые дрожали, когда он, закончив, отхлебнул из чашки кофе. Его сосед сидел, уставившись в свою тарелку, и рвал на кусочки вафлю, на маленькие кусочки, так что в конце концов получилась куча желтого песка, такого же, какой лежит здесь везде, под вереском, под домами, дорогами, на равнине — везде.