Пасторский сюртук. Гуннар Эммануэль
Шрифт:
Герман ходит по дворцу, обок него шевалье — держит под руку, дружелюбно, но крепко. Герман новыми глазами смотрит на богатства вокруг. Эти сокровища более не враждебны, они глядят на него с надеждой, как собрание сословий, ожидающее первой речи нового монарха. В рыцарской зале он останавливается и восторженно созерцает целую галерею фламандских гобеленов. На них изображены жизнь и деяния Алкида. Дивные шедевры, быть может чуть слишком грандиозные для стен рыцарской залы. Краски чуть побледнели, истаяли, как ароматы старинного ларца с пряностями; тканые картины достигли расцвета зрелости и мягкости.
— Красиво.
— Да,
— Но чего-то мне здесь недостает…
— Недостает? A-а, понимаю. Комплект неполон. Два последних гобелена утрачены. Однако же, ваша милость, мешкать более нельзя. Генерал вот-вот отдаст Богу душу.
Пальцы шевалье крепче стиснули руку, и Герман недовольно дернулся. Ну почему тайна его рождения может быть раскрыта лишь у смертного одра генерала?.. Все оборачивается одной из тех душераздирающих мелодраматических сцен, какие он научился презирать в безмятежные дни отшельнической жизни. Не отдавая себе в том отчета, он слегка упирался, но шевалье неумолимо влек его к цели. Длинный Ганс босиком крался следом, хмурый, задумчивый, сердитый.
Герман с ног до головы в новом платье. Цветистый кафтан, красный камзол, белые шелковые штаны, туфли с бриллиантовыми пряжками. Легкий и удобный костюм, ласково облекающий тело. И все же в глубине души ему чуточку недоставало знакомого прикосновения колючего рубища. А Длинный-то Ганс по-прежнему в лохмотьях. Но, ваша милость, это совершенно невозможно… Он же сущий дикарь, да и не подберешь ему ничего в дворцовых гардеробах. Нам правда надо спешить. Генерал на ладан дышит.
В такой ясный весенний день, право же, хочется жить и жить, ласковый воздух напоен благоуханием цветущих деревьев, но генеральская спальня воняет болезнью и тленом, ибо разбитый ударом старик лежит на смертном одре. Невзирая на свою истерически бесчувственную нервозность, Герман даже споткнулся на пороге, когда в нос ударил тошнотворный смрад рака, угнездившегося во чреве генерала. Косой луч солнца падал сквозь щелку в тяжелых фиолетовых шторах. Кровать с балдахином — точно ладья на возвышении в глубине комнаты. Столбики украшены точеными деревянными вазами. В кресле у изголовья дремал Дюбуа, разложив рядом на табурете плат со святыми дарами.
Шевалье не отпустил Германа. Беспощадно подвел его к постели и рывком раздернул полог. Умирающий зажмурился и прерывисто вздохнул. Лысая голова на грязновато-белых подушках — словно шершавая жемчужина в устричной плоти. Смертная бледность стерла с лица горячечные краски. Сабельные шрамы серыми роговыми гребнями проступали на облитой холодным потом слизисто-белой коже. «Здоровый» глаз таращился мертво и стеклянно, больной — моргал и слезился от напряжения. Левая половина лица безжизненно обвисла. Щека — точно вялое пустое вымя. Из угла рта сочилась слюна, в ноздре то надувался, то опадал глянцевитый пузырик. Плешивый лоб временами морщился, как у обиженного младенца.
Цепенея от отвращения и страха, Герман наклонился к умирающему. Руки чешутся натянуть одеяло старику на голову, избавиться от жуткого зрелища. Но шевалье по-прежнему крепко держит его за локоть.
— Говорите же, барон. Говорите с генералом.
— Вы полагаете, я должен… Но Боже мой… А он вправду способен меня понять?
— Разумеется.
— Господин генерал… Ваше превосходительство… Вы слышите меня?
Перекошенный рот дрогнул, умирающий шевельнул губами, что-то прохрипел. Герман испуганно отпрянул.
— Я не понимаю, что он говорит…
— Прислушайтесь…
Герман опять склонился к умирающему. С непостижимой быстротой унизанная перстнями рука выпросталась из-под одеяла и, словно влажная холодная тряпка, обвила Германову шею. Невероятная сила притянула его вниз, к лицу генерала — от густого смрада болезни перехватило дух. Совершенно без сил, он покорился хищной хватке старика. Хрипы шелестели в ушах, складывались во внятные слова.
— Сын мой… Любимый сын… Посмотри на своего отца…
— Ох! Это неправда! Помогите! Длинный Ганс, на помощь!
Но Длинный Ганс стоял у дверей, мрачный и безучастный к происходящему. Герман вывернулся из когтей больного. Усилие едва не убило генерала. Он лежал открыв рот, безжизненный, рука в перстнях на одеяле — как забытая кем-то вещица. Из красного полукружья под больным глазом капала охряная жидкость, мало-помалу застывая сталагмитами янтаря, живицы, цветного воска. Он что, умер? Нет. Пузырик в ноздре то надувался, то опадал. Германа передернуло от омерзения. В горле вскипала тошнота. Дрожащей рукой он вытащил кружевной платок, утер лоб.
— Ох… Не может быть…
Шевалье отвесил низкий поклон. Он был бледен от волнения, только черные брови ярко проступали на белом лице.
— Да, барон. Это правда. Вы слышали правду из уст вашего достопочтенного батюшки. Вы родной сын и законный наследник генерала фон Притвица.
Дюбуа приподнялся в кресле и склонил голову перед молодым господином. Облатка выпала из ковчежца, золотым солнышком покатилась по полу. Длинный Ганс так и стоял в дверях — темная громадная тень.
— Это неправда, — бормотал потрясенный Герман. — Не может это быть правдой. Неужто я отпрыск власти и деспотизма… нет, тогда бы Длинный Ганс с таким же успехом мог быть плодом благородных чресл императрицы Марии Терезии…
— Уверяю вас, это правда! — торжествующе воскликнул шевалье. — Это правда! Разве у вас на шее нет амулета?
Герман выудил из-под сорочки матерчатую ладанку и тупо уставился на нее.
— Да, есть. Это же единственная память о матери. Но я не вполне понимаю…
— Вот вам нож. Распорите ладанку!
Герман покорно распорол грубый шов. Внутри оказался какой-то твердый предмет, завернутый в выцветший лоскуток голубого шелка. Кольцо. Маленькое женское кольцо с зеленым камнем, на котором выгравированы два соединенных герба: шахматная доска Притвицев и орел Гогенцоллернов, а над ними баронская корона.
— Боже милостивый. А я-то думал, там свинцовый амулет от зубной боли.
Черной лапой шевалье выхватил у Германа кольцо и, жадно осмотрев, с торжествующим смехом протянул его Дюбуа.
— Смотрите! Что я говорил! Последнее доказательство! Это он!
— Да, — пролепетал толстяк аббат, кланяясь в кресле. — Это он.
Герман от волнения переминался с ноги на ногу и громко хрустел пальцами.
— Господи, неужто никто не в состоянии вразумительно объяснить… Кто же я такой на самом-то деле?