Пастушья сумка
Шрифт:
– Что там такое? Что за люди, – вздохнула Прасковья, – поговорить не дают.
– Вандалы, питекантропы, неандертальцы! – высоким фальцетом кричал старик. – Я ветеран! У меня трудовой стаж пятьдесят пять лет! Я страну из разрухи поднимал! Я имею право без очереди!
Молодые люди, освободив пространство у окошка кассы, что-то тихо ему объясняли. Но старик не унимался.
– Не нужны мне ваши извинения! Я кровь трудовую проливал!
– Что еще за трудовую кровь? – недоуменно пожала плечами Прасковья. – Нет, мужики иной раз хуже нас, баб.
– Да какой это мужик? – подала
– Ну так и что? – махнула рукой Прасковья, – среди партаппаратчиков немало хороших людей. Помню, был у нас в городе один…
Да нет! – перебила ее бабка в панаме, – Этот лютовал, людей, как блох, давил, а теперь – персональный пенсионер. Я ведь у них в райкоме в буфете работала, все ихние тайны, как облупленные, знаю.
– В буфете? – воскликнула Вероника, в глазах ее сверкнули маленькие молнии. – Себя, небось, не обижала? У нас в Дятькове неподалеку от нашей хаты жила Любка-буфетчица, в исполкоме работала. Ух как она себя не обижала! У нее и колбаска, и крабы, и икра. И хоть бы когда угостила! Только посадили, голубу. Проворовалась. Так ей и надо! Да, теть Марусь?
Та в знак согласия высморкалась и клюнула вниз носом.
– Вот видите? – Вероника, указывая рукой на спутницу, широко улыбнулась. – Тетя Маруся у нас пять лет в народном контроле протрубила.
– Да ну вас, комуняк! – бабка в панаме сердито сплюнула и, придвинув к себе корзину, отвернулась в сторону.
Суета вокруг персонального пенсионера-партийца вроде бы поутихла, но тут обнаружила себя еще одна свидетельница его былой руководящей деятельности.
– А не вы ли, Кирилл Александрович, моего мужа из типографии попёрли за антисоветские высказывания? – к пенсионеру, раздвигая народ, приблизилась тучная полногрудая тетка и подперла его бюстом так, что тот был вынужден изогнуться назад, прямо к окошку кассы. – Не вы ли за пару анекдотов человеку жизнь сгубили? Ведь он потом спился и помер, двух детей сиротами оставил! Вы знаете, как мы жили? Что мне вытерпеть пришлось, пока их растила? Они, вон, такие же, как эти парни. Что вы к ним пристали? Совесть-то у вас есть?
– Действительно, чего к мальчишкам привязался? – к дородной даме присоединилось еще несколько возмущенных голосов. – Парни на Крестном ходу в оцеплении стояли, чудотворную икону от толпы оберегали, а этот пришел и давай их грызть. Сам-то, верно, на службе праздничной не был?
– Да сроду он в церкву не ходил, атеист недоделанный! – крикнула ботелая женщина и погрозила ему пальцем: – Небось, на дачу свою прихватизированную едешь? Персональную-то машину отобрали? В общественном транспорте атмосферу отравляешь?
Старик стушевался, задергался, кое-как выскользнул из-под грузного тела обличительницы и затрусил к выходу.
– Я кровь трудовую проливал, – на ходу бормотал он, – за трудовой народ, – в дверях он приостановился, поднял голову вверх, к небу и, перед тем как сгинуть, зачем-то сказал: – Воронье под тучи взбирается – к ненастью.
– Это так, – согласилась наблюдавшая за ним Вероника, – я сегодня тоже внимание обратила: утром трава была сухая, а это значит – к ночи жди дождя.
– Так был ведь уже ливень, – заметила Прасковья.
– То днем, а трава – это к ночи. Днем – это если цветы сильнее пахнут. Это я тоже заметила – сильнее пахли. Вот дождь и был. А если небо в барашках – значит дождь на пороге, вот-вот и пойдет…
– Бред какой-то, – поежилась Прасковья, – и что это там, впрямь, с автобусом? Так и заночевать здесь придется.
– Действительно, – охотно поддержала ее Вероника, готовая, похоже, не задумываясь кинуться в любую, пусть и неожиданную, сторону разговора, даже в самый его узенький переулочек, лишь бы тот не кончался, – вот у нас в Дятькове с этим строго: опоздал автобус – его на металлолом, а шофера – на исправработы или в дом «хи-хи»…
Не сдержавшись, Вероника фыркнула и конфузливо прикрыла рот ладошкой. Тут вдруг обнаружилось, что сидящая доселе молча тётя Маруся обладает негромким, но сочным баритоном с ярко выраженным малороссийским акцентом.
– Ты не слушай эту егозу, у ней язык, шо помело, – обратилась она к Прасковье, – ты про чудо обещала рассказать, так уж расскажи, будь мила.
– Ах это, – устало перевела дух Прасковья, – что ж, раз обещала, расскажу. Только придется начать с начала, с самых молодых лет. Иначе нельзя. Судя по всему, приезд автобуса нам не помешает. Так вот, если вспоминать начало моей семейной жизни, то можно сказать, что начиналась она красиво, романтично, просто в розовых тонах…
Жужжащая над их головами оса, выписывая раз от разу расширяющиеся круги, поднималась все выше и выше, под самую крышу павильона, и словно раскручивала невидимую спираль, из которой просыпались вниз, тут же обретая дух и плоть, забытые минуты, недели, года; доносились неясные шорохи, слышались голоса и, конечно же, звуки музыки. Кажется, это был вальс Метель Свиридова…
* * *
В тот чудный июльский вечер Прасковья пришла в Летний сад посмотреть на фонтан, который недавно вновь запустили, раскрасив струи разноцветными огнями. Рядом расположился маленький оркестр. Редкий случай – живая музыка звучала в парке лишь в связи с исключительными событиями. Верно, именно к такому роду явлений и относился запуск фонтана? Впрочем, Прасковья об этом не думала, она любовалась необычной палитрой струй и слушала прекрасную музыку. Играли Свиридова – вальс Метель.
«Господи, это же пушкинский парк!» – вспомнила вдруг Прасковья и ужаснулась: возможно, великий поэт стоял на том самом месте, где стоит теперь она? И также любовался фонтаном? Если, конечно, предположить, что таковой в ту пору был.
Глубокие чувства овладели ею, охватили её всю целиком, так что даже в коленях она ощутила дрожь. Сердце сжималось, ожидая чего-то неведомого, небывалого, волшебного… Тут и подвернулся ей будущий её супруг Гаврилов. «Подвернулся» – это, конечно в свете будущих событий, а тогда он подошёл… нет, подплыл, как принц под алыми парусами к Ассоль. Как же слепо зачастую девичье сердце!