Пасынки восьмой заповеди
Шрифт:
— Господи, помилуй! — наконец сумел прошептать отец Ян, напрочь забыв всякую латынь, и впечатал в себя крестное знамение с такой истовостью, словно собирался навеки запечатлеть его в собственной плоти.
«Аминь», — отозвалась тишина.
Молчит погост, недвижимы могильные холмики, стоят по-прежнему старые и новые кресты, и за спиной вновь прижавшегося к ограде Михала не происходит ровным счётом ничего.
Померещилось?!
Лежит навзничь, раскинув тяжёлые руки, Стахов подмастерье, грузно навалившись на стрелка с усачом; чуть поодаль валяется пахолок, чья жизнь только что вытекла до последней капли из рассечённого бока — нет, значит, не привиделось, значит, было,
Мельник Стах, неуклюже ступая, подошёл к трупам, долго смотрел на них, потом наклонился и с жуткой нежностью огладил копну волос посмертного убийцы.
— Не знал я, Стас, — прошептал колдун. — Не знал, что ты втайне от меня душу Петушиному Перу продал… Не я тебя поднимал — он!.. Что ж ты раньше-то молчал, Стас?!
— Пустобрёх! — страшно завизжали от тарантаса, и никто, в том числе и сам мельник, не понял сразу, что визжит Петушиное Перо. — Топор щербатый! Какую душу?! Кому продал?! Что ты мелешь, пень старый?! Уж тебе ли не знать, что в первое девятидневье после смерти покойных добром не поднимают?! Не знал он, валух, тварь холощёная! Не знал!
Сейчас Великий Здрайца был ужасен и жалок одновременно. Ничего не осталось от прежнего насмешника и щёголя, знаменитый берет был безжалостно скомкан и брошен под ноги, эспаньолка встопорщилась и намокла от брызжущей во все стороны слюны, лицо искривилось в гримасе бешенства, словно Петушиное Перо теперь дико жалел о чём-то и понимал, что потерянного не вернуть, не вернуть никакими силами…
— На рожи, рожи его глянь, колдун хренов! На рожи!
Марта неожиданно для себя самой откачнулась от тарантаса и двинулась к мельнику, замершему над мёртвыми. Подойдя, она заставила себя опустить взгляд, проморгалась, стряхивая мешающие видеть слёзы — и поняла, что имел в виду Великий Здрайца, когда говорил «рожи».
У подмастерья было два лица. Марта не знала, какое из них подлинное, потому что не очень-то хорошо пригляделась к Стасу при жизни — куда там, за те считанные мгновенья! — но их было именно два, и из-за первого, окоченевшего в смертной муке, зыбко проступало другое: опустошённо-счастливое, с тонкими, почти прозрачными чертами, словно всплывавшее из речной глубины, пробиваясь сквозь отражения берега и кривых ракит на круче.
Такие лица бывают у умерших каторжников. Всё, кончился мучительный труд, казавшийся бесконечным, и твёрдо известно, что хуже уже не будет никогда.
Великий Здрайца к этому моменту впопыхах кидал в тарантас скатёрку, горшки, фляги; кобыла спешно доедала овёс из торбы, понимая, что в ближайшее время жевать ей явно не придётся.
— Душу потратил, — бормотал Петушиное Перо себе под нос, захлёбываясь жадностью и слюной. — Душу, душеньку, выкуп мой, кубышечку!.. ах, дурак, дурак адов… Не поймать теперь — дудки, освободилась, оборвала поводок, на второй круг пошла, ищи-свищи! Ах, дурак… Будь ты проклята, баба, на веки вечные! Обокрала, как есть обокрала, сперва силой умыкнула, потом на жалость взяла, взломала кубышечку — а я, я, не знал, что ли, что муки освобождают, что опасно мертвяков неостывших насильно подымать?! Знал?! Знал… ах, дурак, баран безмозглый…
И чудовищно удлинившаяся трость из орешины свистнула по костлявой спине лошадёнки.
Тарантас Великого Здрайцы, вихляясь, катил через луг, и уже давно должен был скрыться в тумане, но почему-то всё не скрывался: дрожащая пелена в испуге спешила расступиться перед тем, чьё имя лучше не поминать лишний раз, и отнюдь не торопилась сомкнуться позади. Тарантас словно уходил в длинный и узкий коридор с призрачными туманными стенами, ведущий, казалось, в саму Преисподнюю…
Но до Преисподней было всё же далековато. Да и не собирался туда Петушиное Перо, так что тарантас в конце концов убрался восвояси, туманный коридор понемногу затянулся, а смотревшие вслед тарантасу люди передёрнулись и сбросили путы оцепенения.
— Эх, знал же, что нельзя со Здрайцей связываться! — горько вздохнул мельник. — Теперь, чую, недолго нам всем мать-землю топтать осталось…
— Это почему же? — чуть приподнял бровь аббат Ян.
— Да не вам! — огрызнулся мельник. — Вам-то что?! Уедете, и поминай как звали! А нам куда с мельницы податься? Приедут, скоро приедут… пожгут, порубят, и ведовство моё не поможет!
— Я не держу на тебя зла, старик, — на удивление мягко проговорил настоятель.
— Вы-то, может, и не держите, святой отец, — проворчал Стах. — И на том спасибо, ежели не врёте. Бог даст, и не пришлёте сюда никого. Да только Лентовские, — они-то не простят! Весь бы их змеиный род… — Топор не договорил, зло сплюнул и обернулся к уцелевшему подмастерью. — Сходи-ка ты, Мешко, на мельницу за заступом! Стаса похоронить надо. Чтоб всё по-людски…
— Я помогу, — неожиданно вмешался Михал.
Мельник покосился на воеводу, но ничего не ответил.
Михал и Седой молча подняли мёртвого Стаса и понесли к погосту.
— Я буду молиться за упокой… за упокой его души, — отрывисто бросил им вдогонку настоятель.
— Благодарю, святой отец. Вот могилу выроем — и читайте всё, что положено, — старый мельник постоял, горестно хмыкая, и побрёл следом.
Аббат Ян согласно кивнул и обернулся к Марте, к ногам которой всё ещё жался Джош.
Квестарь Игнатий тактично отошёл подальше, хоть и хотелось ему послушать, о чём станет говорить аббат Ян со своей сестрой, за которой только что приезжал сам Сатана! Приезжал — и уехал ни с чем. Чудо! Вот только надолго ли уехал?..
— Странно всё это, Марта, — в явной растерянности пробормотал Ян, искоса глядя на сестру.
— Странно, — согласилась Марта. — Только что? Что странно для тебя, Ян?
— Многое, Марта. Этот человек… или не человек — которого все, в том числе и он сам, называют дьяволом… Может быть, я впадаю сейчас в тяжкий грех, но мне немного жаль, что он так быстро уехал. Нам с ним было бы о чём поговорить. Во всяком случае, мне с ним.
Марта даже на мгновение потеряла дар речи. Её брат Ян… нет, не так — аббат Ян, священник-бенедиктинец, настоятель тынецкого монастыря, ведущий теологические беседы с Великим Здрайцей?!
— И о чём же ты хотел с ним поговорить? — выдавила она наконец.
— О многом, — бледное лицо аббата в обрамлении предрассветной дымки было сейчас серьёзным и немного грустным. — О том, о чём намекнул, но не договорил он сам. О том, почему он спас тебя — а по большому счёту и меня с Михалом — отпустив принадлежавшую ему душу, вложив её в мёртвого и ничего не потребовав взамен? Да и вообще: откуда он взял эту душу, почему всё же решился с ней расстаться, хоть и жалел потом? Не из Преисподней же он её извлёк?! О, у меня к нему было бы множество вопросов, и, думаю, на многие из них он смог бы ответить — вот только захотел ли?.. Где обретаются погубленные, проданные Нечистому души людские? В аду? Или всё же нет? Опять же — зачем Дьяволу души? Что ему с них? Неужели ему просто доставляет удовольствие соблазнять и мучить малых сих? И так ли уж они мучаются? — если только что он сам кричал, что муки освобождают, забыв сказать: от чего именно они освобождают! Многое хотел бы я у него спросить, даже зная, что грех это, и что верить Дьяволу нельзя; да скорее всего, он не захотел бы отвечать мне — и всё же…