Патологии
Шрифт:
Шея оборачивается на нас, Астахов коротко и многозначительно кивает головой вслед женщине. Шея раздумывает секунду, потом говорит:
– Идём!
Чувствую, что Астахов недоволен. А я? Не знаю. Чего, убить ее, что ли, надо было? Взять бабу и зарезать? Как корову… Ну что за дурь.
«Сейчас она позовет своих абреков, - думаю, - и они нас самих перережут. Как телят».
Покрепче перехватываю ствол. Сжимаю зубы.
«Сейчас, перережут. Хер им».
Останавливаемся у корявых кустов. Присаживаемся на корточки. Смотрим назад, на тот дом, от
Встаем, двигаемся дальше. Совсем уже стемнело.
Как мы пружинисто и цепко идём, какие мы молодые и здоровые…
Всё, наш дом, приплыли. Пятиэтажное здание серого цвета, «хрущёвка», второй подъезд. Напротив дома, видимо, была детская площадка. В темноте виднеется заборчик, качели, похожие на скелет динозавра, беседка, как черепашка…
Шея тыкает в меня пальцем и затем указывает на дальний угол дома.
– Глянь и вернись, - говорит он тихо, когда я прохожу мимо него.
Как всё-таки плохо идти одному. Чувствую себя неуютно и нервно. Неприязненно кошусь на окна: разбитое, целое, разбитое, потрескавшееся… Вот было бы замечательно увидеть там лицо, прижавшееся к стеклу, расплывшиеся губы, нос, бесноватые глаза. Даже вздрагиваю от представленного. Угол. Заглядываю за. Помойка, мусор, тряпки, битое стекло. Вглядываюсь в темноту. Опять где-то раздаются выстрелы. Дергаюсь, прячусь за угол.
«Ну чего ты дергаешься, - думаю, - чего? Черт знает, где стреляют, а ты дергаешься».
Возвращаюсь к своим, не глядя на окна. Хасан и Шея уже зашли в подъезд, Астахов держит дверь, ждет меня. Вхожу, Астахов медленно, по сантиметру, прикрывает дверь, но она все равно выдает такой длинный, витиеватый скрип, что у меня начинается резь в животе.
Поднимаемся на второй этаж. Смотрю вверх, в узкий пролет. Естественно, ничего не вижу. Шея щелкает зажигалкой перед одной из дверей - только на секунду, прикрыв ее ладонью, при вспышке озаряется цифра «36».
«Надо же, - думаю, - номер сохранился. А чего бы ему ни сохраниться. Кому он нужен…»
Мы быстро, стараясь не шуметь, поднимаемся выше этажом. Прислушиваемся.
«Бля, куда мы забрели», - думаю.
Чувствую внутри мутный страх, странную душевную духоту, словно всё сдавлено в грудной клетке.
– Чего будем делать?
– спрашивает Астахов.
– Попробуем выбить любую дверь, - отвечает Шея.
– Может быть, через окна удастся уйти.
Распределяемся: Женя Кизяков, Дима Астахов и я усаживаемся возле окна на площадке между вторым и третьим этажами - смотрим на улицы, поглядываем на двери, чтобы кто-нибудь нежданный не выскочил с гранатометом. Хасан и Шея стоят сидят на лесенке чуть ниже нас.
Вижу качели на детской площадке. При слабом порыве ветра дзенькает стекло ниже этажом…
Дерево… Крона как будто бурлит на слабом огне… Кто-то когда-то сидел под деревом, целовался на скамеечке. Чеченский парень с чеченской девушкой… Или у них это не принято - так себя вести? У Хасана надо спросить. Принято у них под деревьями в детских садах целоваться было, или это вообще немыслимо для чеченцев.
Куда всё-таки нас, меня занесло. Сидим посереди чужого города, совсем одни, как на дне океана. Чего бы Даша подумала, узнай она, где я сейчас?…
На какое-то время в подъезде воцаряется тишина. Потом Дима тихонько кашляет в кулак. Чувствую, что у меня затекла нога, меняю положение тела, громко шаркая берцем. От ботинок Кизи веет тяжелым, едким запахом кала…
– Кизя, может, ты снимешь ботинок и положишь его за пазуху?
– предлагает Астахов шепотом.
– Я сейчас в обморок упаду.
Я чувствую, что Кизя улыбается в темноте. Он необидчивый. Даже как-то радостно реагирует, когда над ним шутят. И от этого значение и едкость шутки совершенно растворяются.
Хасан поправляет ремень, что-то звякает о ствол.
Шея стоит недвижимо, спиной к стене, полузакрыв глаза.
Далеко раздаются автоматные очереди.
«А что, если я сейчас заору дурным голосом „…тё-мна-я ночь! только пули свистят по степи…“ - что будет?» - думаю я. И сам неприязненно дергаюсь. Какое-то время не могу отвязаться от этой шальной мысли. Что бы отогнать беса сумасшествия, тихонько, одними губами напеваю эту песню.
– Ташевский молится, - констатирует Астахов.
– Цыть!
– говорит Шея.
Замолкаем. Всё время хочется сесть иначе, ноги затекают. Терплю. Смотрю на пацанов, никто не шевелится. Терплю. Наконец, Астахов пересаживается иначе; следом, Кизя, сидящий на лестнице, вытягивает ногу в обгаженном ботинке и ставит ее на каблук рядом с Астаховым; под шумок и я пересаживаюсь.
– Как куры, блядь, - говорит без зла Шея.
– Кизя, тварь такая, убери ботинок, - просит Астахов.
Кизя молчит.
Астахов наклоняется над берцем Кизи, пускает длинную слюну - сейчас мол, плюну прямо на ногу.
– Ага, и платочком протри, - советует Кизя.
Астахов сплёвывает в сторону и отворачивается к окну.
Смотрим вместе в темноту. Качели иногда скрипят. Крона все бурлит.
– Пойдем, на качелях покачаемся?
– предлагаю я Димке, пытаясь разогнать внутреннюю мутную тоску.
Молчит.
«Забавно было бы… Выйти, гогоча, и громко отталкиваясь берцами от земли, начать качаться… Чеченцы удивились бы…»
От того, что я вспоминаю чеченцев, произношу мысленно имя этого народа, мне становится ещё хуже.
«Они ведь близко… Где-то здесь, вокруг нас. Может быть, в этом подъезде… Мама моя родная…»
Метрах в тридцати раздаётся пистолетный выстрел. Бессмысленно перехватываю автомат.
«О, наш идет, - думаю иронично, пытаясь себя отвлечь, - возвращается домой и от страха в воздух палит».
Начинаю мелко дрожать.
«От холода…» - успокаиваю себя. Дую на озябшие руки.
Резко скрипит входная дверь и меня окатывает внутренняя тошнотворная волна. Разум дёргается, как рыба, брошенная на сковороду. Не знаю что делать. Кизя медленно встает. Астахов уже стоит.