Патриарх Никон и царь Алексей Михайлович
Шрифт:
Как пользовались противники церковной реформы Никона тем материалом, какой был у них под руками, для доказательства отпадения греков от православия, это хорошо видно из следующего. Все они обыкновенно ссылаются на двух греческих патриархов — константинопольского Иеремию и иерусалимского Феофана, которые, будучи в Москве и поставляя здесь наших патриархов, не только будто бы восхваляли русское благочестие, как высшее я совершеннейшее в целом мире, но и до конца уничижили тогдашнее греческое благочестие, признали, что правая вера, во всей ее полноте, сохраняется теперь не у греков, а только у русских. Так соловецкие челобитчики, например, пишут государю: «сами вселенские патриархи, Иеремия цареградский и Феофан иерусалимский, ихже глаголют всякими добродетелями украшенных сущих, и бывшим им в московском государстве довольно время, от нихже и первопрестольники соборныя и апостольския церкви, Иев митрополит и дед твой, великого государя, блаженный Филарет Никитич, в твоем, великого государя, росийском московском царствии на патриаршеский престол возведени быша, и видевше истинную нашу православную непорочную веру, зело похвалили; своюж они греческую вру, от нее же ныне исправления ищем, до конца сами унижили, яко же в книге, глаголемей Кормчей, московской печати, о сем свидетельствует, что де у них во Иерусалиме и во всех тамо сущих восточных странах конечное православныя веры греческого закона от агарян насилие и погубление, и церковам Божиим запустение и разорение, но точию един на всей вселенней владыка к блюститель непорочныя веры Христовы христианский самодержавный
Совершенно справедливо, что разные греческие иерархи постоянно заявляли московскому правительству о крайне бедственном положены православной церкви на востоке, вследствие ризных притеснений со стороны турок. Так патриарх Мелетий Пигас в 1590—1593 г. пишет царю Феодору: «восточная церковь и четыре патриархаты православные не имеют другого покровителя, кроме твоей царственности; ты для них как бы второй великий Константин. Посему и мы в нуждах наших, после Бога, взираем к тебе, и если бы не помощь твоей царственности, то, верь православнейший царь, православие нашлось бы в крайней опасности, также как и эта патриархия... Да будет твое царское величество общим попечителем, покровителем и заступником церкви Христовой и уставов богоносных отцев». В другом письме к царю Феодору, в 1593 году, Мелетий пишет: «мы знаем твое священное царство, как предуготованное предведением всевидящего Бога всяческих, знаем и тебя царя, как написанного в книге живых не чернилами, но перстом всевышнего Бога, а вашу церковь, как избранную о Христе до сложения мира, в наследье святых во свете... Горячо заботься о ней (восточной церкви); чтобы она, порабощенная и рассеянная среди ассириян, вавилонян и египтян, не исчезла до конца, подавляемая чрезмерными угнетениями и нуждами».
Так говорил александрийский патриарх Мелетий Пигас в письме к царю Федору Ивановичу. Возможно, что и константинопольский патриарх Иеремия, будучи в Москве, тоже указывал на важное значение для всего православия русского царя, как единого теперь православного царя в целом мире, хвалил и прославлял русских за их горячую приверженность к православию и приблизительно может быть говорил те слова, какие в его уста влагают русские известия. «Во всей подсолнечной, заявлял Иеремия, один благочестивый царь; вперед что Бог изволит, здесь подобает быть вселенскому патриарху; а в старом Цареграде за наше согрешение вера христианская изгоняется от неверных турок». В уложенную грамоту об учреждении в России патриаршества, какая была составлена на Москве от лица греческих и русских иерархов, внесена была и такая речь, будто бы сказанная Иеремиею: «понеже убо ветхий Рим падеся аполинариевою ересью, вторый же Рим, иже есть Константинополь, агарянскими внуцы, от безбожных турок, обладаем; твое же, о благочестивый царю, великое российское царствие, третий Рим, благочестием всех превэыде, и вся благочестивая царствие в твое в едино собрася, и ты един под небесем христианский царь именуешись во всей вселенней, во всех христианах, и по Божию промыслу и пречистые Богородицы милости, и молитв ради новых чудотворцев великого российскаго царствиа, Петра и Алексея и Ионы, и по твоему царскому прошенью у Бога, твоим царским советом, сие превеликое дело (учреждение патриаршества) исполнитца». Несомненно, что речи Иеремии в нашем документе придан очень уже заметный русский колорит, почему она является скорее произведением московского приказного искусства, чем речью греческого патриарха, хотя и в настоящем своем виде, она совсем не заключает в себе того, чтобы Иеремия, восхваляя русское благочестие, в то же время «свою греческую веру до конца уничижил». Для правильного суждения о московских речах и деятельности Иеремии нужно иметь в виду еще и то обстоятельство, что кроме наших русских официальных правительственных известий о пребывании в Москве Иеремии и об учреждении им у нас патриаршества, сохранились и другие современные известия, принадлежащие, что особенно важно, спутнику Иеремии, монемвасийскому митрополиту Иерофею, и рисующие всю обстановку учреждения у нас патриаршества и деятельность еремии в несколько ином виде, нежели как об атом говорят русские документы. Иеремия, по словам Иерофея, усиленно желал сам остаться патриархом в Москве, и когда это оказалось неудобным, он против воли согласился на поставление патриарха из русских. Самая грамота об учреждении патриаршества в России составлена была только одними русскими, и написана только по-русски, как им желалось. Когда дьяк Андрей Щелкалов поднес ее для подписи Иеремии, тот не читая, так как не знал русского языка, подписался под грамотою. Не так относился к делу монемвасийский митрополит Иерофей. Он возмущался неосторожным и несколько легкомысленным поведением в Москве Иеремии, которого, по его мнению, русские просто обманывали и хитростию заставляли делать то, что им хотелось. Он предостерегал Иеремию от необдуманных поступков и сам действовал очень осторожно. Когда дьяк Щелкалов обратился к нему с просьбою подписаться под уложенною грамотою об учреждены у нас патриаршества и сказал.что патриарх Иеремия ужо подписался, Иерофей возразил: «что это за грамота, и что я в ней должен подписывать?» Щелкалов ответил: «написано, как вы поставили патриарха и как вы пришли сюда». Ииерофей заметил: «приличнее было бы написать ее по-гречески, а не по-русски, да и предложить ее выслушать», и затем решительно отказался подписать грамоту из опасения, чтобы не разделилась церковь Божия, не настала другая глава и не произошла великая схизма. Однако Иероеей все-таки принужден был подписать грамоту. На православном востоке, как и предполагал Иерофей, к поставлению в Москве патриарха отнеслись с нескрываемым неудовольствием и порицали за это Иеремию. Тот же самый Мелетий Пигас, который писал вышоприведенные письма к царю Федору Ивановичу, по поводу учреждения в Москве патриаршества писал в Константинополь к патриарху Иеремии следующее: «я очень хорошо знаю, что ты погрешил возведением московской митрополии на степень патриаршества, потому что тебе не безызвестно (если только новый Рим не научился следовать древнему),что в этом деле не властен один патриарх, но властен только синод и притом вселенский синод; так установлены все доныне существующая патриархи. Поэтому ваше святейшество должно было получить единодушное согласие остальной братии, так как, согласно постановлению отцов третьего собора, всем надлежит знать и определять то, что следует делать всякий раз, когда рассматривается вопрос общий. Известно, что патриарший престол не подчиняется никому иному, как только кафолической церкви, с которою он соединен и связан исповеданием единой и неизменяемой православной веры. Я знаю, что ты будешь поступать согласно этим началам, и то, что ты сделал по принуждению, по размышлению, уничтожишь словесно и письменно. Но так как наши слова не приводить тебя ни к чему доброму, а только к смущению, гневу и их последствия, то я избавляю ваше святейшество от моих упреков и самого себя от хлопот, и молю Бога быть милостивым к вам во всем на будущее время».
Очевидно, что греки совсем не желали и не думали возвеличивать и восхвалять русских на свой собственныйсчет, никогда не думали уничижать и действительно не уничижали своего благочестия, никогда не признавали какую-то неполную чистоту своих православных верований, которые будто бы сохранились теперь у одних русских. В действительности они всегда думали как раз наоборот. У греков существовал взгляд, подсказанный им вековыми традициями и национальною гордостию, которому. они старались придать даже канонический характер, — что только древние четыре патриархата (пятый римский) должны существовать в православном Мире, и что все настоящее христианство заключено в пределах этих четырех патриархатов, которые должны находиться исключительно в руках греков. В окружном послании константинопольского патриарха Каллиника, заключавшем в себе соборное постановленье по делу синайского архиепископа Анании (присутствовавшего
То же самое нужно сказать и о речах иерусалимского патриарха Феофана, поставившего у нас в патриархи Филарета Никитича. До нас дошла очень любопытная записка современника очевидца о том: «как служил Феофан иерусалимский с русскими митрополиты и со архиепископы» (в 1619 году). В этой записке подробно описывается, как сам Феофан, и сослужившие ему вместе с русскими греки, делали разные ошибки против тогдашнего русского церковного чина и обычая, и как русские в своей сердечной простоте серьезно поучали самого Феофана и других служивших греков, что и как им нужно делать и поступать, чтобы церковная служба отправлялась по-настоящему, т. е. по-московски, Феофан подчинился своим русским руководителям и поступал так, как ему показывали. Когда, по окончании службы, Феофана из собора до каши провожали служившее с ним русские иерархи он, обратившись к ним, сказал: «просветили де вы меня своим благочестием, и напоили де жаждущую землю водою своего благочестивого учения, и на том де вам много челом бью». Эта полная иронии благодарность Феофана за его просвещение особым русским благочестием и русским благочестивым учением, была принята однако русскими за чистую монету, и они были искренно уверены, что действительно поучили греков и самого иерусалимского патриарха настоящему православному церковному чину, так как греки, наивно поясняет записка, «по греху позакоснели от первого преданного им чина».
Но если греки не могли уничижать в Москве и действительно никогда не уничижали своего благочестия и веры пред русскими, то как же нужно понимать их усиленный. восхваления русского благочестия и правовая, их признание, что русский царь, единый теперь православный царь в целом мире, служить единственною опорою и зашитою всего православия, что без его реальной помощи и покровительства оно может окончательно погибнуть на востоке от турецких притеснений?
Все объясняется, с одной стороны, тем обстоятельством, что разные греческие иерархи и лично и письменно обращались в Москву в качестве просителей милостыни, и, желая получить ее от московского правительства как можно больше, старались, как и всякие просители — милостынесобиратели, всячески угодить и понравиться своим благодетелям, ради чего и говорили по их адресу только одни приетные для русских вещи, старались восхвалить и подчеркнуть их высокие христианские качества и всякие добродетели, чтобы расположить русских к нескудной милостыне своим страждущий, единоверцам. С другой стороны, когда греческие иерархи, являясь в Москву, всячески хвалили русское благочестие, говорили, что теперь только в московском царстве вполне процветает истинное благочестие; то этим они вовсе не хотели сказать того, как это думали русские патриоты, что у греков истинная вера и благочестие уже замутились, не сохранились во всей полноте и чистоте, а только то, что положение православия на Москве во всех отношениях находится в таких благоприятных условиях, в каких оно уже не находится у греков, порабощенных турками. На Москве православие может проявлять себя без всякой помехи во всей своей силе и мощи, не только с внутренней стороны, но и с внешней, — русские на началах православие могут построить всю свою частную и общественную жизнь и деятельность, могут придать внешним проявлениям православия всякий блеск и всю полноту и ширину церковного величие, чего не может быть у греков, находящихся под турецким игом. Но это сознание вовсе не означало, чтобы греки при звали по существу, по внутренним, так сказать, качествам русское благочестие в какой-либо отношении высшим и совершеннейшим чем тогдашнее греческое; им и в голову конечно не приходило признавать, чтобы полное и совершеннейшее православие и благочестие теперь сохранилось только у русских, а не у греков. В этом отношении греки думали как раз обратное русским. Даже о характере благочестия выдвигающегося русского церковного реформатора — грекофила Никона, константинопольский патриарх и собор, как мы видели, составил, на основании вопросов Никона к константинопольскому патриарху Паисию, не особенно высокое представление.
Таким образом противники церковной реформы Никона, когда им пришлось точно и определенно формулировать свои воззрение на современных греков, создать и прочно обосновать свои взгляды на отступление греков от истинного православия, — оказались не на высоте предстоящей им задачи. Они решали вопрос очень поверхностно, разноречиво и даже противоречиво и, в большинства, очень несогласно с историческою действительностию, которую они или плохо знали, или не умели ею пользоваться как следует. Но если все, сообщаемое ими об отпадении греков от православья, освободить от разных противоречий и несообразностей, встречающихся у отдельных писателей, а их руководящая мысли привести в порядок; то получится следующая теория отступления греков от православия, созданная первыми церковными противниками Никона:
а)Уже древние греки очень падки были на всякие ереси, — у них, с древнейших времен, много было еретиков; царей, патриархов, архиереев и других лиц всяких общественных рангов и положений. В этом отношении даже древние греки представляют полную противоположность русским, у которых никогда не было еретичествующих царей и архиереев.
б)Греки, еще задолго до завоевания Константинополя турками, были уже народом нравственно глубоко испорченным и развращенным. Даже в чисто церковной жизни у них господствовали очень крупные пороки: сребролюбие, симония и т. под.
в)На такой, уже растленной раннейшими ересями и по роками почве, легко было возникнуть флорентийской унии, когда греки, в лице своих высших светских (царя) и духовных представителей (патриарха и большинства бывших на флорентийском соборе греческих иерархов) отступились от родного православие и соединилисьс латинами.
г)Правда флорентийская уния с самого начала не была принята большинством греческого народа, а потом совсем отвергнута всею греческою церковию, но она уже сделала в православной греческой среде свое злое дело.Латинство, как тонкий яд, незаметно стало приникать во все поры греческой церковной жизни, постепенно отравлять ее и переделывать на свой лад. К тому же у латинян явились два могучая орудия для воздействия на греков, — печать и школа, эти два канала, которые непрерывно изливали в греческую православную среду струи латинского отравляющего учения, что и повело к появлению в греческой церковной практике и в самом вероучении различных латинских новшеств.
д)Если латинство действовало отравляющим и разлагающим образом на внутреннюю сторону православие, вводя в православное вероучение латинские новшества, то завоевание Константинополя турками сыграло ту же разлагающую роль относительно внешней церковно-обрядовой стороны греческой жизни и всего церковного быта греков. Турецкое иго не касалось внутренней стороны верований греков, но зато турки раззоряли их монастыри и церкви, воспрещали грекам торжественно и публично совершать различный церковный службы и церемонии, до крайности стеснили и принизили всю вообще их церковную жизнь, которая по необходимости являлась во всем несколько урезанною и умаленною сравнительно с древним временем.