Патриарх Никон
Шрифт:
Глава III. Новгородский митрополит
Новгород, потерявший свою республиканскую свободу 20 января 1479 года при великом князе Иване III и сильно потрясенный в своем торговом благосостоянии, сто лет спустя, при царе Иване IV, продолжал сохранять дух свободолюбия и неповиновения московским властям, когда приехал в него вновь назначенный митрополит, облеченный полным доверием царя. Алексей Михайлович был вполне доверчив к тем, кого особенно любил; помимо всех существующих официальных властей, он возложил на “собинного друга” наблюдение не только над церковными делами, что тот был обязан делать как митрополит, но и над мирским управлением; Никон должен был доносить ему обо всем, что делалось в Новгороде, и давать свои заключения и советы. Добрый к бедным и обиженным Никон продолжал заботиться о них, как он делал это в Москве. Вскоре после его приезда в Новгородской земле начался сильный голод, что часто случалось с новгородцами, и голодные толпами повалили в город добывать пропитание. Тогда Никон отвел у себя на владычном дворе особую палату, так называемую “погребную”, и приказал ежедневно кормить в ней нищих; дело это было возложено, согласно обыкновению того времени, на какого-то Василия Вавилу, ходившего босиком круглый год. Кроме того, этот блаженный каждое утро раздавал нищим по куску хлеба, а каждое воскресенье от имени митрополита раздавал старым по две деньги, взрослым по одной деньге, а подросткам и детям по полденьги. Не ограничиваясь этим, Никон устроил несколько богаделен для постоянного призрения убогих и выпросил у Алексея Михайловича постоянные суммы на их содержание. Все эти дела благочестия и нищелюбия только усиливали к нему любовь и уважение царя, а также привлекали к нему симпатии простого народа; своими
Дело в том, что Никон был настолько прямолинейным в своей деятельности, что, сознавая себя подданным и другом Алексея Михайловича, согласовывался только с желаниями последнего, не считая нужным обращать внимание на Морозова, на Иосифа и на бояр-рюриковичей, усиливших свое значение при дворе со времени вступления на престол Михаила Федоровича и разнуздавшихся после смерти умного и энергичного патриарха Филарета. Никон был при дворе homo novus [4] , без традиций надменного боярства, а потому в наивном неведении не считал нужным примыкать к кучке себялюбцев, сознавая при этом вполне справедливо, что в этой кучке немало нравственных ничтожеств. Основываясь на этом, митрополит, исполняя волю царя, посещал новгородские тюрьмы, расспрашивал заключенных, принимал от них жалобы, доносил суть жалоб Алексею Михайловичу, наконец, вмешивался в распоряжения наместника или воевод, давал по их поводу те или другие советы, и царь всегда слушал его. В своих письмах к Никону царь искренно величал его “великим солнцем сияющим”, “избранным крепкостоятельным пастырем”, “наставником душ и телес”, “милостивым, кротким и милосердым”, “возлюбленником своим и содружебником”, и так далее; беседуя откровенно с отсутствующим, царь поверял ему свое тайное мнение о том или другом боярине или придворном. Конечно, окольными путями содержание переписки делалось известным, и вот против “интригана-монаха” стали вооружаться все эти Морозовы, Салтыковы, Стрешневы, Трубецкие, Одоевские и другие, не говоря уже о подчиненных им лицах, которым хуже всех приходилось от зоркого и проницательного глаза “выскочки-чернеца”. Сохранилось сообщение, что многие из московских бояр выражались, будто они согласнее погибать в новой земле за Сибирью, чем быть с новгородским митрополитом; таких было, конечно, мало. В самом Новгороде серьезный энергичный наставник самого царя из Москвы не мот быть симпатичным для бунтовских новгородцев, которым всегда зависимость от Москвы казалась не особенно удобною; а Никон не имел ничего общего ни с буйными обитателями “концов” городских, ни с прошлым города. Духовенство новгородской митрополии было очень недовольно назначением Никона, так как многие уже раньше знали его строгость и взыскательность. Несмотря на набожность того времени, набожность чисто внешнюю, показную, богослужение совершалось крайне безобразно и нелепо: сократить чин литургии считалось грехом, пропустить что-нибудь – тоже, а выстаивать по несколько часов не хотелось никому, поэтому для скорости одновременно читали и пели разное, так что присутствующие редко что понимали. В Кожеозерском и Новоспасском монастырях этого уже не было; прибыв в Новгород, Никон сам совершал богослужение с большею точностью, правильностью и торжественностью и требовал того же и от подчиненного ему духовенства. Очень естественно, что такое распоряжение митрополита не нравилось никому, потому что на это приходилось тратить больше времени, а русские, даже и в то время, считали необходимостью бывать в церкви, но не любили оставаться там долго. Никона возмущала эта коммерческая сделка с совестью, и он властно взялся за ленивых и подчас едва грамотных священников, не обращая внимания ни на родство, ни на связи, ни на лета. Заботясь о благолепии храма, митрополит велел обучить певчих киевскому напеву, который он слышал, вероятно, у боярина Федора Михайловича Ртищева, а затем ввел в богослужение пение на греческом языке, пополам со славянским. Зимою 1649 года Никон по обыкновению приехал из Новгорода в Москву, сопровождаемый своими певчими, и Алексей Михайлович пришел в восторг, услышав преобразованное пение, но нашлись, конечно, лица, которые с резким порицанием отнеслись к нововведению; во главе таких порицателей был сам патриарх. Собор 1651 года одобрил нововведение митрополита.
4
человек новый (лат.)
Между тем, еще в бытность Никона архимандритом, он был свидетелем мятежа москвичей, выведенных из терпения лихоимством Морозова, Милославского, Плещеева, Траханиотова, Чистова и других. Мятеж вспыхнул 25 мая 1648 года. Плещеев и Чистов были заколочены палками, Траханиотова казнили, и царь едва отстоял жизнь Морозова, упрашивая народ со слезами на глазах: “Пусть народ уважит мою первую просьбу и простит Морозову то, что он сделал недоброго; мы, Великий Государь, обещаем, что отныне Морозов будет оказывать вам любовь, верность и доброе расположение, и если народ желает, чтобы Морозов не был ближним советником, то мы его отставим; лишь бы только нам, Великому Государю, не выдавать его головою народу, потому что он нам как второй отец: воспитал и возростил нас. Мое сердце не вынесет этого”. Уже 16 июля 1648 года Алексей Михайлович собрал особое заседание из бояр, окольничих, думных и духовных лиц, чтобы привести в порядок расшатанное законодательство, и с этою целью была избрана комиссия из князей Никиты Ивановича Одоевского, Семена Васильевича Прозоровского и Федора Федоровича Волконского да из дьяков Федора Грибоедова и Гаврилы Леонтьева, чтобы составить “Уложение”; соляная пошлина была уничтожена еще 16 января, в день свадьбы царя с Марьею Ильиничной Милославскою, а вслед за избранием комиссии прекращена казенная продажа табака, соблазнявшая благочестивых ревнителей православия, и заготовленный табак был сожжен по приказанию царя. Таким образом, мятеж окончился вполне удачно для восставших в Москве, а потому нашлись охотники повторить его в других городах, где режим Морозова держался пока в силе; действительно, мятежи повторились в Сольвычегодске и Устюге, но скоро были усмирены. Серьезнее разыгрались страсти во Пскове и Новгороде, где многочисленное и богатое торговое сословие было до крайности раздражено данными английским купцам привилегиями и обирательством дьяков.
Началось во Пскове. 28 февраля 1650 года ограбили шведского агента Нумменса и “гостя” Емельянова, затем выбрали свое управление из посадских и отправили челобитчиков в Москву; архиепископ Макарий и воевода Собакин оказались бессильными усмирить народ. Между тем, известие о псковском восстании быстро достигло Новгорода, где народ сильно роптал на появление царских бирючей, которые объявляли на торговых площадях, чтобы новгородцы покупали хлеб только в небольших количествах. Поднялся общий крик, что царь ничего не знает, что всем управляют бояре, которые отпускают за море казну и хлеб в ущерб русской земле. Посадский Елисей Лисица 15 марта воспользовался приездом датского посланника Граба, велел ударить в набат, и мятеж, по-тогдашнему “гиль”, начался тем, что толпы бросились грабить и бить посольство и местных богачей. Митрополит Никон и воевода князь Федор Андреевич Хилков пытались укротить мятеж, но сил у них было мало, а некоторые из служилых, боярские дети и стрельцы перешли на сторону мятежников. Толпа освободила митрополичьего приказного Ивана Жеглова, посаженного под арест Никоном, и Жеглов на другой же день создал народное правительство из девяти человек, в числе которых, кроме посадских, был стрелецкий пятидесятник и подьячий. Энергичный Жеглов принудил большинство новгородцев составить приговор и целовать крест на том, чтобы “всем стать заодно, если государь пошлет на них рать и велит казнить смертью, а денежной казны и хлеба не пропускать за рубеж”. Служилые люди, не желавшие присоединяться к мятежникам, принуждены были к тому силою. Озлобление митрополита Никона при таких обстоятельствах становится вполне понятным: своевольный народ не только не внял увещаниям его, архипастыря, но становился ослушником царской воли; не признавая полумер и считая неприличным идти на уступки, митрополит попытался образумить мятежников духовным оружием и произнес проклятие над всеми непокорными. Эта мера не принесла пользы, потому что строгость и суровые меры Никона давно вооружили против него новгородцев, видевших, что он заступается за злодеев и грабителей.
Когда он вышел уговаривать народ, искавший спрятавшегося князя Хилкова, то зачинщики кинулись на него и, не обращая внимания на святительское облачение, исколотили его до полусмерти; дворовые служители отнесли Никона в келью
Московское правительство пришло, однако, в недоумение, когда узнало о мятежах в двух важнейших городах севера; под влиянием Алексея Михайловича, не расположенного к очень крутым мерам, решено было прибегнуть к полумерам. Князь Иван Никитич Хованский был отправлен с небольшим войском, а в ответе на челобитье новгородцев слышалась властная, строгая нота. Челобитчики, отправленные Жегловым к царю, привезли бумагу, в которой сочиняли, что посланник Граб сам напал со свитою на горожан, что митрополит жестоко терзает духовных и светских лиц, вымучивая у них деньги, что он совершает на миру великие неистовства и смуты; затем Жеглов просил, чтобы государь не велел отпускать за границу денег и хлеба, так как носится слух, будто шведы намерены, взяв государеву казну, нанять на нее войско и идти войною на Новгород и Псков. В своем ответе самолюбивый, но добродушный Алексей Михайлович сначала строго укоряет новгородцев за мятеж и произведенные насилия над иноземцами и своими, потом указывает на неуместность их вмешательства в действия правительства, заявляя, что он “с Божьею помощью знает, как править своим государством”, но затем снисходит до объяснений, зачем нужно было отпускать хлеб, доказывает, что невозможно запретить, как они просили, продажу хлеба за границу, потому что тогда и шведы не повезут к русским своих товаров, следовательно, государству произойдет оскудение. Наконец, желая сделать приятное новгородцам, царь объявляет, что, согласно их жалобам на воеводу князя Хилкова, он сменяет его, а вместо него назначает князя Юрия Петровича Буйносова-Ростовского. Такой ответ не удовлетворил мятежников, хорошо видевших слабость князя Хованского; они не пустили его даже в город, так что князь, не желая вызывать раздражения, остановился в десяти верстах от Новгорода, у Хутынского Спасо-Варлаамиевского монастыря. Здесь он получил наказ от царя: не пропускать никого в город и уговаривать мятежный народ покориться царской воле.
Такому распоряжению новгородцы были обязаны отчасти митрополиту, которого они обвиняли в лихоимстве и самодурстве. Когда он стал поправляться от побоев, пришло письмо от Алексея Михайловича, в котором последний одобрял поведение своего “собинного друга”, хвалил его за крепкое стояние и страдание во имя государственной идеи и выказывал свое благоговение к его подвигу. Между тем, оскорбление, нанесенное лично ему, поулеглось в душе Никона, и, практичный умный человек, он хладнокровно обдумал весь ход событий; он понял, что новгородцы были в большинстве своих требований правы, и поэтому, посылая ответ царю-другу, высказался прямо и откровенно, что с мятежниками следует поступить кротко и выразить прямо царское прощение. Прошло несколько дней после прибытия князя Хованского, а уже в самом Новгороде возник разлад: число сторонников Жеглова, стоявшего за крайние меры, видимо уменьшалось, а партия зажиточных людей, стоявших за центральное правительство, все росла и крепла. Среди отчаянных крикунов, горланов-зачинщиков появились такие, которые выжидали только удобной минуты, чтобы бросить начатое дело и подумать о спасении собственной головы. Наконец, какой-то Негодяев, сотоварищ Жеглова по управлению, бежал ночью к князю Хованскому и от него отправился в Москву, где получил прощение, и на свободе занялся доносами на новгородского митрополита, которым никто даже не поверил. Пример Негодяева произвел впечатление на народ, и уже в конце апреля царский воевода вошел в усмирившийся город. Первым делом он велел казнить посадского Волка, зачинщика нападения на датское посольство, что и было выполнено немедленно; затем все народное правительство с 218 посадскими коноводами было арестовано до приказаний из Москвы. Сначала московские власти решили казнить зачинщиков восстания, с Жегловым во главе, но потом отменили этот приговор, желая мягкостью повлиять на псковичей; а во Пскове благодаря земскому старосте Гавриле Демидову волнения прекратились только в августе.
Миновал тяжелый 1650 год, и все вошло в свою колею. Созванный в октябре 1649 года земский собор утвердил “Уложение”, состоящее из 25 глав, и новый свод законоположений вступил в действие. Здесь были выписки из правил апостолов и святых отцов, из гражданских законов Кормчей книги, составленной в Византии, собраны были указы прежних государей и боярские приговоры, наконец, составлены статьи закона по предметам, не предусмотренным раньше. Получился свод уголовных законов, вошли дела об обидах, полицейские распоряжения, правила судопроизводства, правила о вотчинах, поместьях, холопах и крестьянах, устройство и права посадских, права всех сословий вообще, определяемые размером бесчестия. “Уложение” впервые на Руси узаконило права государевой власти, обратив в постановление то, что существовало прежде только по обычаю и по произволу; с этих пор узаконяется страшное государево “слово и дело”, пугавшее русских людей сто лет. Новгородский митрополит не принимал участья в создании нового законодательства и даже смотрел на него косо, но пока молчал, так как “Уложение” не затрагивало его прав и его личности. Пришла зима, и он снова съездил в Москву повидаться с царем, который принял его очень дружески, уважая его непоколебимую верность и самоотверженность. Несмотря на глухую вражду бояр и патриарха, положение митрополита оставалось непоколебимым, так как Алексей Михайлович вполне верил ему. В следующий свой приезд Никон отправился, по желанию царя, с патриархом Иосифом в Саввин-Сторожевский монастырь, близ Звенигорода, чтобы присутствовать при открытии мощей преподобного Саввы, скончавшегося 3 декабря 1407 года. Торжество состоялось 19 января 1652 года при стечении духовенства, в присутствии Алексея Михайловича и всего двора; по окончании церемонии открытия мощей царь угостил всех собравшихся и с “собинным другом” возвратился в Москву. Пользуясь удобным случаем, Никон, всегда заботившийся о величии церкви, явился с предложением перенести мощи митрополита Филиппа из Соловецкого монастыря в Москву. Дело было серьезное, так как оно должно было внушить народу мысль о первенстве церкви и о правоте ее, а вместе с тем обличить неправду светской власти, произвольно посягнувшей на права церковной. Ввиду развития идеи самодержавия со времени Ивана IV Грозного, венчавшегося царским венцом 25 августа 1547 года, царю Алексею следовало отклонить предложение Никона, но он вполне доверял своему другу, который напомнил ему при этом эпизод из византийской истории, когда императрица Евдоксия-Элия изгнала Иоанна Златоустого и тот умер в Комане в 407 году; тогда сын Евдоксии, император Феодосии II, чтобы исходатайствовать у Бога прощение для грешной матери, перенес мощи великого иерарха 27 января 438 года в патриаршую усыпальницу в Византии. Разделяя мысли Никона, Алексей Михайлович рассказал в свою очередь, что ему во сне уже являлся митрополит и велел перенести его мощи туда, где почивают прочие митрополиты. С этой стороны вопрос был решен.
Восхищенный царь, воображение которого заранее пленялось торжественностью церемоний, которые должны были сопровождать религиозное событие, желал оформить задуманное и созвал духовный собор. 20 марта 1652 года состоялось постановление собора, открывшегося под председательством патриарха Иосифа; епископы, не находя в желании царя ничего противозаконного и противоканонического, легко согласились на перенесение мощей митрополита Филиппа, а также на перенесение останков патриарха Иова из Старицы и патриарха Гермогена из Чудова монастыря в Успенский собор. Собор просил государя “исполнить сие благое предприятие, яко же восхощет”. За Филиппом был отправлен в начале апреля Никон, который прибыл в Соловецкий монастырь 3 июня; десять лет не был он в обители, куда поступил простым монахом, а теперь являлся в качестве митрополита, с важным поручением от царя и собора. Никон поехал не прямо из Москвы, а сначала побывал в Новгороде, но все время поддерживал деятельную переписку с Алексеем Михайловичем, который извещал его обо всем, что совершалось в его отсутствие. В Соловецкий монастырь Никон прибыл с грамотою от царя к покойному митрополиту.
Это красноречивое послание было торжественно прочитано у гроба задушенного Малютою Скуратовым митрополита Филиппа, а затем мощи страдальца были подняты и вывезены из монастыря: сначала в лодке, причем Никон посетил островок Кий, где продолжал возвышаться поставленный им простой крест; из устья Онеги “шествие” достигло Белозерского Кирилова монастыря, а оттуда водою до Ярославля. Из последнего города мощи были доставлены на лошадях в Троице-Сергиевскую лавру, где их встретили казанский митрополит Корнилий и вологодский архиепископ Маркел с архимандритами, игуменами и духовенством. Шествие достигло Москвы только 9 июля, где было встречено при колокольном звоне духовенством и Алексеем Михайловичем со всем двором, а затем мощи были с подобающим торжеством положены на приготовленное место в Успенском соборе.