Патриарх Никон
Шрифт:
Усопшую выставили на несколько дней на поклонение народа в приёмной грановитой, потом в Успенском соборе и похоронили.
Всё это было роскошно, пышно и трогательно, но царицу этим не воскресили.
После похорон и поминального обеда патриарх потребовал к себе отца Никиту.
— Я так огорчён и убит смертью царицы, — сказал он, — что потерял голову и не имел даже времени порасспросить тебя, что говорила она тебе на исповеди.
Отец Никита прослезился и произнёс с волнением:
— Это был ангел... и царь, и
— Убийцу! — вздрогнул патриарх. — И произнесла она имя убийцы? — прошептал он, сжав кулаки.
— После долгого увещевания произнесла, для того чтобы я молился о ней.
— И кто убийца?
Отец Никита медлил.
— Говори, кто убийца, или под пыткой скажешь! — крикнул патриарх.
— Не боюсь я пытки; щажу твоё и царя сердце.
— Говори, коль я был бы убийцей, то и меня не жалей... не щади... говори правду... как и где ей дали зелья?
— В Вознесенском монастыре.
— У царицы-инокини? Боже, я предчувствовал... Как же это было?
— Был праздник; почившая царица заехала к царице-инокине, захотелось ей пить, и инокиня повела её в свою опочивальню и налила ей квасу в золотую чару... Та выпила, и по дороге она почувствовала что-то неладно... потом хуже и хуже...
— И почившая думала...
— Что царица-инокиня дала ей...
— Что, говори?
— Зелья, от которого она умерла.
— Убийца... инокиня... царица-мать, — как безумный ходил по комнате и, потирая лоб, твердил патриарх. — Невероятно... как будто сон... Слушай, — остановился он пред священником, — и ты будешь свидетельствовать и под пыткой?
— Хоша жгите.
— Нет, не годится, ты клянись лучше, что никому, никому не скажешь, — это убьёт царя; да и народ что скажет? в царском-де доме друг друга заедают, убивают, точно звери лютые. Нет, не говори никому, а коли скажешь кому ни на есть, то нет пытки, нет казни, которая не постигла бы тебя. Помни: тогда лишь смей произнести имя убийцы, коли я тебе прикажу. Теперь ступай с миром, спасибо за верность и правду. Но повторю снова: помни, что и во сне нельзя проговориться, не спи ни с кем даже в одной комнате и знай, что и стены имеют уши... Клянись, что это сделаешь?
— Клянусь.
— Теперь ступай и знай — милость моя тебе на век.
Когда священник удалился, Филарет бросился вон из маленькой своей комнаты и заходил быстрыми шагами по своим обширным палатам; он просто задыхался от волнения.
Множество мыслей мелькали у него в голове, и вдруг, остановившись, он крикнул окольничего Стрешнева.
Окольничий ждал всегда его приказаний в передней.
Лукьян Стрешнев тотчас явился на зов владыки.
— Лукьян, — сказал он, — несколько раз я хотел спросить, как зовут твою дочь?
— У меня две.
— Да ту, знаешь, когда я был у тебя в последний раз... такая нежненькая, белая, с тёмно-синими глазами... с ямочками на щеках... ты ещё подводил её под моё благословение.
— Авдотья, — обрадовался Стрешнев, что владыка обратил внимание на его дочь.
— Евдокия, — поправил его Филарет и продолжал лихорадочно: — Тотчас беги домой... окружи её близкими родственниками... не дай её извести...
— Святейший патриарх, ты пугаешь меня... Разве семье моей грозит опасность или — ей?
— Беги, говорю тебе, тотчас... береги её... ты головой отвечаешь за единый её волос... и ко мне не показывайся... дома сиди и береги свою дочь, пока я не позову тебя... Слушайся же, коли я приказываю.
Стрешнев побежал опрометью домой и по дороге думал:
— Уж не испорчен и не рехнулся ли святейший? Но как сказать жене о приказании патриарха?
Он заблагорассудил лучше заболеть, лечь в кровать и под предлогом, что ему скучно и чтобы дочь за ним ухаживала, он задержал её близ себя, в своей опочивальне, а вечером, отпуская от себя, он просил, чтобы жена брала её на ночь с собою в кровать.
Прошло между тем сорок дней траура, который тогда существовал при дворе на случай смерти царя или царицы. Отслужены были панихиды по умершей и после поминального обеда патриарх поехал навестить царицу-инокиню в Вознесенский монастырь.
Царица после смерти её невестки Марьи Владимировны или прикинулась, или была в действительности больна, но встретила она мужа кряхтя, охая и жалуясь на разные недуги.
Патриарх выслушал это снисходительно, но с нетерпением. Когда же она кончила, он обратился к ней:
— Царица, ты всё говоришь о болести телесной, а о душевной не упоминаешь: разве не болеет твоя душа, что Бог прибрал нашего ангела Марью Владимировну?
— То воля Божья, — вздохнула инокиня, подняв вверх глаза.
— Воля-то воля Божья, но разве не скорбит твоя душа, что ангела не стало, что царь Михаил вновь без жены, да и без потомства?
— Жён не стать искать: их много на свете, а вот матерь едина, — бросила ему шпильку инокиня.
— Так нужно искать ему жену и ищи, — произнёс сдержанно патриарх.
— Уж ты ищи... Ты отыскал и Машку Долгорукую, заставил дать своё благословение, вот и покарал Господь за обиду матери.
Патриарх вспылил, но удержался.
— Царица, — произнёс он спокойно, — я взаправду думаю день-деньской о сыне; не хочешь ты, чтобы у него было потомство, — я это понимаю... понимаю и цели твои, но этого не будет... я снова женю сына.
— И без моего благословения?
— Хоша бы и без твоего благословения.
— Кто же будет моею царицей, — рассердилась инокиня.