Патрик Кензи
Шрифт:
Не будь он особой духовного звания, я бы ему вмазал.
Энджи одной рукой сгребла с кушетки оружие, другую протянула мне, помогая подняться.
— Спокойной ночи, — с усилием выговорил я, обращаясь к Драммонду.
— Благослови вас Бог, — сказал он на пороге.
Когда мы спускались по лестнице на школьный двор, Энджи сказала:
— Ты ведь знаешь, отчего это случилось?
— Отчего?
— Оттого, что ты больше не ходишь в церковь.
— Ха, — ответил я.
Она вела меня по улице, а потом по ступеням моей лестницы, я чувствовал веющее от Энджи тепло,
Когда мы уселись на кухне, я сшиб Гарольда с кресла, а Энджи налила нам по стакану апельсинового сока и фыркнула перед тем, как отпить.
— А что ты сказала Филу?
— Он был так счастлив узнать, что тебя наконец отдубасили, что отпустил бы меня даже в Атлантик-Сити, причем со всеми нашими семейными сбережениями.
— Ну что же, значит, нет худа без добра.
Она опустила ладонь на мою руку:
— Так что же все-таки случилось?
Я изложил ей весь ход событий с того момента, как она вышла из конторы.
— Ты сможешь узнать его?
— Смогу, наверно, А может, и нет.
Одну ногу она согнула в колене, поставив ступню на сиденье стула, другую поджала под себя. Долго смотрела на меня и наконец произнесла:
— Патрик.
Она невесело улыбнулась и покачала головой:
— В ближайшее время на успех у женщин можешь не рассчитывать.
Глава 7
На следующий день, около двенадцати, мы совсем было уж собрались позвонить Билли Хоукинсу, но тут он сам явился к нам. Билли, как и большинство служащих «Вестерн юнион», выглядит так, словно сию минуту вышел из реанимации. Тощий, изможденный, лицо землистого цвета, свидетельствующее, что человек на воздухе бывает мало и большую часть времени сидит в накуренном помещении. Узкие джинсы и обтягивающие рубашки еще больше подчеркивают его худобу, а короткие рукава он любит закатывать к самым плечам, демонстрируя несуществующие бицепсы. Черные волосы причесаны словно бы не гребешком, а гвоздодером, под носом у него усики a la мексиканский бандит — таких усиков никто, включая среднестатистического мексиканского бандита, уже давно не носит. Билли не заметил, что в мире с 1979 года кое-что изменилось. Вальяжно развалясь в кресле перед моим столом, он сказал:
— Когда, черт побери, вы наконец переберетесь в нормальное помещение?
— Когда колокол найду, — сказал я.
Билли заморгал и промычал в ответ:
— Ну, ладно.
— Как твои дела, Билли? — спросила Энджи с таким видом, словно ее и впрямь интересуют его дела.
Билли перевел на нее взгляд и покраснел:
— Дела?.. Дела… гм… нормально дела. Все нормально, Энджи.
— Это хорошо, когда нормально. Я рада за тебя, — продолжала она.
Билли посмотрел на меня:
— Что это с тобой?
— Одной монашке дорогу не уступил.
— А я думал — грузовику, — сказал Билли и посмотрел на Энджи.
Та хихикнула, а я принялся размышлять, кого из них мне хочется выбросить в окно первым.
— Ты нашел квитанцию, о которой я тебя просил?
— Что за вопрос! Конечно нашел! Это было весьма и весьма непросто, но я все сделал. Ты передо мной в неоплатном долгу, Патрик.
Я поднял брови:
— Билли, помнишь ли ты, с кем разговариваешь?
Билли призадумался. Наверно, представил, как отсиживал бы свои десять лет в Уолпольской тюрьме в тесной близости с каким-нибудь Рольфом-зверюгой, если бы мы не спасли его. Желтоватое лицо побелело, и он сказал:
— Извини, Патрик. Ты прав. Прав на все сто. — Потом полез в задний карман джинсов и положил на мой стол засаленный мятый листок бумаги.
— Что это такое, Билли?
— Это формуляр Дженны Анджелайн. Получен из нашего офиса на Ямайка-плэйн. Во вторник она получала там перевод.
Да, засаленный и мятый листок бумаги был для нас истинной драгоценностью. Дженна заполнила четыре графы. В графе «Место работы» она мелко и неряшливо — как курица лапой — написала «Работаю по договорам». В графе «Близкие родственники» упомянула четырех сестер. Трое жили в Алабаме, в самом Мобайле или в его окрестностях. Одна — ее звали Симона Анджелайн — в Уикхэме, штат Массачусетс, Мерримак-авеню, 1254.
Билли вручил мне еще одну бумажку — ксерокопию чека, по которому Дженна получила деньги. Чек был подписан Симоной. Будь Билли чуть более привлекателен, клянусь, я бы его расцеловал.
После того как дверь за ним закрылась, я наконец набрался храбрости и взглянул на себя в зеркало — вчера вечером и сегодня утром я этого всячески избегал. Стригусь я коротко, так что причесываться мне особенно не надо, и утром после душа я всего лишь пригладил волосы ладонями. От бритья я также уклонился, а что касается щетины, то пусть думают, что, может, так и было задумано, тем более что легкая небритость вошла в моду.
Но теперь я пересек наш офис и вошел в крошечную клетушечку, которая некогда именовалась «туалет». Там и вправду имелся унитаз, но настолько миниатюрный, что всякий раз, когда я усаживался на него и колени мои прижимались к груди, я чувствовал себя так, будто ненароком забрел в детский сад. Я запер дверь, поднял голову и поглядел в зеркало над раковиной, рассчитанной на карлика.
Не будь я точно уверен, что это я, то никогда бы себя не узнал. Губы стали примерно вдвое толще — создавалось впечатление, что я взасос поцеловался с горячим утюгом. Левый глаз окружала густая темно-коричневая кайма, роговицу покрывали алые кровоподтеки, кожа на виске была прорвана мушкой автомата, и, пока я валялся в беспамятстве, закинув голову, кровь затекла в волосы и запеклась. Правая сторона лба была содрана и ссажена — полагаю, что, падая, я еще навернулся о стену. Лишь профессиональная выдержка помогла мне не разрыдаться над этой картиной.
Суетность — это порок. Знаю. Суетность ставит нас в зависимость от нашей наружности, вынуждает обращать внимание не на истинную суть человека, а на то, какое впечатление он производит. Знаю, знаю. Однако у меня на животе уже имеется шрам, абрисом и фактурой напоминающий средней величины медузу, и вы бы очень удивились, узнав, как меняется самоощущение человека, который на пляже не может раздеться. В более интимные моменты я стягиваю с себя рубашку, твердя себе, что это не имеет значения, но еще не было случая, чтобы женщина, ощутив под пальцами этот шрам, не вскинулась с подушки и не спросила: «Что это?» Я торопливо предоставляю им объяснения, захлопывая двери в прошлое, как только они приоткрываются, и ни разу — даже Энджи — я не сказал правды. Суетность — это порок, и ложь — это порок, но и то и другое — наипервейшие формы защиты.