Паук в янтаре

Яблонцева Валерия

— Можешь. Я это вижу по твоим глазам.

— Нет, — выдохнула я. — Нет, нет, вы не понимаете… Это невозможно без…

Тревога, бившаяся внутри, мешала разрозненным словам связываться воедино. Он не должен был, не мог… Но я не знала, как это сказать.

— Почему же невозможно? — темная бровь изогнулась в легкой насмешке. — Во мне есть слабость. Есть и темная сторона. Найди ее, выдели, подчеркни, и пусть Меньяри увидит то, чего ему так хочется.

— Нет, — с тихим отчаянием повторила я.

Он, Паук, должно быть, сошел с ума. Только

безумцу могла прийти в голову эта мысль, потому что он лучше других должен был знать, на что способна ментальная магия. Лучше других должен был понимать, что Витторио мог сделать с его разумом. Что могла бы сделать я — если бы захотела, если бы решила предать то безграничное доверие, которое читала сейчас в его глазах.

— Да. Я знаю, что ты можешь это сделать, — он скользнул рукой за отворот кителя, подцепил пальцами амулет с пауком, застывшим в янтаре, и вытащил из-под рубашки светящийся желтый камень, сжал в ладони. — Ты смогла приглушить силу моей страсти. Сможешь и создать иллюзию моей уязвимости.

Я замерла, не в силах даже дышать.

— Презрение, ненависть, борьба. Нестабильность. Слабость, — артефакт ярко вспыхивал при каждом слове Паука. — Сделай меня чудовищем — отвратительным, жаждущим крови и одновременно боящимся пролить ее. Нуждающимся лишь в одном легком толчке, чтобы уничтожить ту, кого не смог убить Стефано Пацци. Перед таким искушением менталист не сможет удержаться — это идеальные чувства, чтобы привлечь Меньяри, заманить его в ловушку, дать завязнуть в густой смоле. Навсегда.

— Я…

— Пожалуйста, — в этот раз он сказал это слово вслух, четко и ясно. Ошибки быть не могло — он, главный дознаватель Веньятты, лорд-наследник Ниаретта, просил. Меня — северянку, менталистку, заключенную. Доверяя и доверяясь.

И это короткое слово — «пожалуйста» — изменило между нами все.

— Но это нарушит…

— Не бойся, я справлюсь с любыми навязанными чувствами. Я твердо знаю, кто я. И этого достаточно, чтобы не превратиться в… кого-то иного. Это останется лишь иллюзией, обманом для Меньяри. Представлением в театре уродливых теней.

— Но я почувствую…

— Я понимаю, — кивнул Паук. — Ты почувствуешь меня. Мое прошлое, мое настоящее, мою слабость, силу… саму мою суть. Я прекрасно это понимаю, Янитта. Это необходимо. И я хочу этого.

Он протянул руку, сжал мои пальцы, затянутые в плотные перчатки. Жаркая темная энергия потянулась ко мне, легко проскользнула под рукав черного платья заключенной. Коснулась кожи — лаская, уговаривая, почти умоляя.

И он, должно быть, заразил меня своим безумием, потому что забыв про все разумные доводы против, все правила и всякую осторожность, я кивнула, соглашаясь. Принимая неизбежное.

— Мне нужно будет прикоснуться… К коже.

— Где?

— В любом месте. К руке, к пальцам…

Я медлила всего секунду, но Паук будто почувствовал, что я сказала не все. Потому что сильнее сжал мою ладонь и повторил:

— Где? Где будет эффективнее?

— У виска. Или… Или на груди, там… где сердце.

Он коротко усмехнулся. Поднялся на ноги одним быстрым текучим движением, встал передо мной.

Я молча смотрела, как он расстегивает рубашку. Неторопливо, без спешки, пуговицу за пуговицей, не отрывая от меня темного взгляда, как будто бы я могла передумать, если бы он отпустил меня.

Если бы высвободил из паутины.

И если бы я этого хотела.

Последняя пуговица поддалась. Паук потянул полы рубашки в стороны, обнажая грудь. Янтарный амулет на толстой серебряной цепочке чуть покачнулся.

— Снимай перчатки, — коротко и глухо приказал Паук. — Обе.

— Но достаточно…

— Обе, — оборвал он. — Обеими руками.

Пальцы дрожали. Разношенные мягкие перчатки, ставшие столь привычными за долгие годы в Бьянкини, вдруг показались тугими и неподатливым.

Паук смотрел прямо на меня — сумрачно, выжидающе — и я не могла избавиться от чувства, что шагаю прямо в пропасть. Что это прикосновение, запретное, недозволенное, нарушающее все правила, за послушное соблюдение которых мне сохранили жизнь, станет началом падения. Крушения. Того, чего нельзя будет забрать обратно.

Я не ощущала человеческой кожи под обнаженными пальцами уже целую вечность. И боялась — до дрожи, до панически прерывистого дыхания боялась. Наверное, настолько же сильно, насколько по — настоящему жаждала этого.

— Закрой глаза, — тихо попросила я. — Пожалуйста.

Паук подчинился. Без слов, молча. Только резко втянул воздух, будто вдыхая мой запах, запоминая его, и опустил веки.

— Давай, — выдохнул он. — Сейчас.

И я коснулась.

* * *

Я вошла в его разум свободно, не встретив привычного ответного сопротивления, которое всегда бывало с другими. Скользнула, как вода в пустой сосуд, жаждущий, чтобы его наполнили. В первое мгновение эта кажущаяся легкость испугала: если у Паука нет даже простейшего рефлекторного отторжения ментального воздействия, как же получится обмануть Витторио? Но когда видения его прошлого закружили меня цветастым калейдоскопом, пришло истинное понимание произошедшего — Паук раскрылся, пропустил в свой разум именно меня.

Ослепительно белое южное солнце на глубокой синеве неба. Яркие цветы на колючих ветвях причудливых деревьев. Воздушный змей в жарком мареве полудня, его длинный хвост завернут алой спиралью. Перепачканная мальчишеская ладонь, крепко сжимающая тонкую, но прочную нить.

В воздухе — смех, высокий и звонкий. Маленький Доминико держит в руках вырывающегося змея, и торжество рвется наружу, не желая оставаться внутри. Получилось. Он смог.

В его детстве было много солнца и смеха. Вот соленые морские брызги оседают на коже. Песок золотыми искрами сыпется сквозь пальцы. На фоне лазурных волн вырастает замок с семью башнями — по одной на каждого брата. Они, мальчишки Эркьяни, всегда были по-настоящему дружны.