Паук
Шрифт:
Вот, значит, как выглядит любовь у этих тварей. Благодарю Бога, что я не паук-самец.
ПОНЕДЕЛЬНИК, 14 марта.
Книг я больше не касаюсь, все дни провожу у окна. Не покидаю своего поста, даже когда наступает вечер. Различить ее нельзя, но вот закрываю глаза – и все-таки ее вижу!
Хм… Этот дневник стал совсем не таким, как я себе представлял. Тут говорится о мадам Дюбонье и о комиссаре, о пауках и о Кларимонде. Зато в нем нет ни слова о следствия, которое я собираюсь вести. Моя ли в этом вина?
ВТОРНИК, 15 марта.
Мы – Кларимонда и я – придумали особую игру, которая заполняет собой целые
Вообще-то, это вовсе не так глупо, как кажется на первый взгляд. Похоже, это не обычная имитация движений, которая вскоре наскучила бы нам обоим. Здесь дело, видно, в своего рода телепатии. Ведь Кларимонда повторяет мои действия почти одновременно со мной. Стоит ей только заметить движение, как она тут же выполняет его до конца. У меня часто возникает впечатление, что все происходит одновременно. Именно это и побуждает меня каждый раз показывать новый жест, который нельзя будет предугадать, и, просто уму непостижимо, как молниеносно она его повторяет! Я часто пытаюсь ее обмануть. Быстро выполняю целую серию жестов, а потом уже ту же серию в обратном порядке и еще раз – в прямом. Наконец, при четвертом повторе, я или меняю порядок движений, или какое-то из них делаю иначе, а то и вовсе опускаю его. Не перестаю удивляться тому, что Кларимонда ни разу не совершила ошибки, хотя жесты следуют один за другим так быстро, что их трудно разглядеть сериями, не то что каждый из них в отдельности.
Так протекает каждый мой день, и все же я ни на секунду не испытываю ощущения бесцельно потраченного времени. Наоборот, я уверен, что никогда еще не занимался чем-либо более важным.
СРЕДА, 16 марта.
Не забавно ли, что я ни разу не подумал о том, чтобы подвести под свои отношения с Кларимондой более серьезный фундамент, чем все эти многочисленные игры? Над этим я думал прошедшей ночью. Ведь я могу попросту надеть плащ и шляпу и сойти на два этажа ниже. Пять шагов через улицу, после снова три этажа вверх. На двери маленькая табличка, а на ней – «Кларимонда»… Кларимонда – и что еще? Этого я не знаю, но что «Кларимонда» – уверен. Затем стучу в дверь, а потом…
До этого мгновения я могу представить абсолютно все, вижу даже малейшее движение из тех, что должен буду сделать. Зато никак не удается представить себе, что будет потом. Дверь открывается, да, это я еще вижу. Я сам стою на пороге и смотрю в темноту, в которой ничего, абсолютно ничего нельзя разглядеть. Кларимонда не выходит на порог – никто не выходит, там вообще ничего нет. Только эта черная, непроницаемая темнота.
Часто мне кажется, что вообще не существует никакой Кларимонды, кроме той, которую я вижу у окна и которая играет со мной. Не могу себе представить, как бы она выглядела в шляпке или в другом платье, кроме этого черного, с большими фиолетовыми точками, даже хотя бы без черных перчаток. Я смеюсь вслух, когда подумаю, что мог бы увидеть ее на улице или, тем более, в ресторане. Как она ест, пьет, о чем-то там щебечет. Эта картина кажется мне невероятной.
Часто спрашиваю себя, не любовь ли это? Отвечать с уверенностью трудно, ведь я никогда ранее не любил, однако, если чувство, которое я испытываю к Кларимонде, можно назвать любовью, то, в любом случае, она совершенно иная, непохожая на ту, о которой приходилось читать в романах или слышать от друзей.
Мне трудно описать свои чувства. Вообще, трудно думать о чем-то, что не имеет отношения к Кларимонде или, вернее, к нашей игре. Ведь нельзя отрицать, что то, чему мы отдаем наше время, – игра, не более. И в этом скрыта загадка, которую я никак не могу разгадать.
Кларимонда… Да, я испытываю к ней влечение. Однако к этому чувству примешивается другое, похожее на тревогу. Тревога? Нет, не то. Это скорее опасение, легкий страх перед чем-то неизвестным. И именно в этом страхе кроется что-то пленящее, вызывающее особое волнение, нечто такое, что заставляет меня держаться на расстоянии от Кларимонды и одновременно все сильнее влечет меня к ней. Мне кажется, что я описываю вокруг нее большую окружность, то приближаясь немного, то отдаляясь, и продолжаю кружить, и опять немного продвигаюсь вперед, чтобы снова отступить. Пока наконец – я знаю это наверняка – мне придется…
Кларимонда сидит у окна и прядет. Нитки. Длинные, тонкие, небывало тонкие нитки. Из них она сплетает ткань, но какую – я не знаю. И не могу понять, как ей удается плести эту сеть, не путая и не обрывая тончайших нитей. На этой ткани видятся особые узоры, фантастические звери и страшные лица.
Да что такое!.. Что это я пишу? Я же не могу видеть, что она там ткет на самом деле, нити слишком тонкие. При этом я все же знаю, что ткань Кларимонды выглядит именно так, как вижу я, когда закрываю глаза. Именно так. Большая сеть, на ней множество фигур, фантастические звери и страшные лица.
ЧЕТВЕРГ, 17 марта.
Необычайно возбужден. Ни с кем не разговариваю, даже госпожу Дюбонье и слугу приветствую сдавленным «добрый день». Совсем немного времени я уделяю лишь еде, а все остальное просиживаю у окна, продолжая нашу игру. О, что это за восхитительная игра!
У меня такое предчувствие, будто завтра должно что-то произойти.
ПЯТНИЦА, 18 марта.
Да, сегодня что-то должно случиться. Это точно. Я говорю себе – говорю громко, чтобы слышать свой голос, – что именно поэтому я здесь. Но загвоздка в том, что мне страшно. А к страху перед тем, что со мной может приключиться то же, что и с моими предшественниками, странным образом примешивается страх другой – перед Кларимондой. И мне уже самому неясно, чего я боюсь сильнее.
Меня разрывает тревога. С трудом сдерживаю крик.
Шесть часов вечера.
Пишу в спешке, на мне плащ и шляпа. Когда наступило пять, силы мои были на исходе. О, теперь я абсолютно уверен, что все как-то связано с шестью часами вечера предпоследнего дня недели. [2] Меня больше не забавляет выдумка, при помощи которой я сбил комиссара с толку. Я сидел в кресле и удерживал себя на месте, однако что-то притягивало, буквально тащило меня к окну.
Я должен продолжать игру с Кларимондой. Вот он, опять этот чудовищный страх оказаться вблизи окна. Было видно, как они висят там – швейцарский коммивояжер, с жирной шеей и седеющей щетиной на подбородке, щуплый акробат и коренастый крепкий сержант. Я видел их: одного, второго, третьего, а потом всех троих одновременно. Все на том же крюке. Из раскрытых ртов вывалились языки. И вдруг среди них я увидел себя!
2
в ряде стран неделя начинается не с понедельника, а с воскресенья