Паутина противостояния

Панов Вадим Юрьевич

— Крупно заработать?

— Сделать себе имя. Красных Шапок пытались цивилизовать не одну тысячу лет, но вершиной их развития остается умение водить автомобиль. Семья не разоряется только потому, что за финансами краем глаза присматривают королевские бухгалтеры, не позволяя Кувалде промотать добычу в традиционном для дикарей стиле… Как воспримут в Тайном Городе того, кто сумеет вправить мозги разбогатевшему уйбую?

— Как минимум — заинтересуются.

— Совершенно

верно, — подтвердил Сантьяга. Помолчал и продолжил: — Первый ход Ивана был рассчитан до четверти дюйма. Он заставил Юрбека заплатить настоящую цену за раритеты Галла. Охранники, разумеется, не удержались, и по Тайному Городу пошла гулять байка об уйбуе, который сумел выкрутить руки шасу. А приятели Ивана добавляли, что помогал Копыто некий хитроумный чел.

— Парень строит карьеру…

— Мы вернемся к нему позже. — Комиссар внимательно посмотрел на Схинки: — Я же хочу знать, что произошло на базе после того, как туда доставили Грима и Лаю?

— Моя очередь быть откровенным?

Взгляд Сантьяги подтвердил: да, ваша.

— Хорошо, — кивнул Схинки. — Давайте поговорим о Лае и Гриме…

* * *

Клетка была очень узкой, дюймов двадцать-тридцать, не больше, напоминала захлопнувшуюся вафельницу, только вместо теста в ловушку попал крупный орангутан, чье объемистое пузо с трудом поместилось в капкане. Несчастная, практически не имеющая возможности пошевелиться обезьяна могла лишь трясти темницу, вцепившись передними лапами в холодное железо и выставив локти наружу, в тщетной попытке отогнуть или выломать прутья. И трясла, не спуская застывшего, полного ужаса взгляда с Лаи. Трясла. А девушка отвечала плененному орангутану не менее застывшим, но при этом лишенным всяких эмоций взглядом. Не было в глазах Лаи ни страха, ни боли, ни растерянности, ни сочувствия к запертому зверю — ничего не было, абсолютно ничего. Они лишь стали темнее обычного, совсем черными, словно наполнила их запекшаяся кровь Манана.

Непрерывный лязг и безжизненная тишина в ответ в течение десяти минут.

Ярга умел готовить собеседника к разговору.

Бесшумно открыв дверь, он сделал один шаг, остановился и негромко, но очень, очень повелительно бросил обезьяне:

— Хватит!

Орангутан подчинился, мгновенно оставил клетку в покое и с надеждой уставился на хозяина.

А вот Лая даже не вздрогнула. Даже взгляда не бросила на вошедшего нава, продолжала смотреть на застывшую обезьяну так, словно ничего не произошло.

Горе…

Ярга взял стул, поставил его спинкой вперед, уселся, оказавшись напротив девушки, и очень серьезно произнес:

— Прости, что убил твоего отца.

Орангутан тихонько вздохнул, словно поняв, что именно произнес нав. Словно пытаясь разделить и несчастье девушки, и грусть нава.

— Ты ни при чем, — безжизненно ответила шаса.

— Извини, что

мои помощники убили твоего отца, — поправился Ярга. — Они растерялись и нарушили приказ. Вы все были нужны мне живыми.

— Манана сгубила жадность.

Нав едва заметно приподнял брови:

— А я думал — отцовские чувства.

— Его никто не звал.

— Манан боялся за тебя.

Лая впервые посмотрела Ярге в глаза.

— Его не просили бояться.

Безжизненный взгляд, безжизненный голос, и все чувства прячутся в непроизвольно кривящихся губах. Лая держалась, Лая не хотела демонстрировать Ярге свое горе, свою слабость. Однако наву именно это и требовалось — слабость. Эмоции. Чувства. Вот ножи, которыми можно вскрыть любую защиту.

— Почему ты так себя ведешь? — проникновенно спросил Ярга.

— Если бы я разрыдалась, ты понял бы, что я лгу, — со всей возможной твердостью ответила девушка. — Мы с Мананом давно стали чужими.

— Тебе не жаль отца?

Губы, губы, губы… то ли кривятся, то ли дрожат. Правда прячется в них.

— Когда увидела его смерть, мне стало неприятно. Даже горько. Потом я поняла, что его больше нет, и успокоилась. Он давно ушел из моей жизни, а теперь исчез окончательно. К чему рефлексировать?

Глаза орангутана широко раскрылись. Поверил девушке, но не понимает, как можно произносить подобные слова?

— Сколько тебе лет?

— Двадцать четыре.

— Вместе с беременностью получается двадцать пять. — Ярга прищурился. — Манан любил тебя и заботился о тебе двадцать пять лет. А в ответ — лишь несколько мгновений, когда тебе было неприятно?

— Собрался учить меня семейным ценностям?

— Пытаюсь понять…

— Не смеши меня!

Но губы, губы не лгут. Темные глаза прячут боль. Голосу приказано быть твердым. Пальцы тоже слушаются. Но губы…

— Я — нав, ты — шаса, — мягко сказал Ярга. — Ты всегда будешь слабее меня. Мое превосходство прячется в самом имени, в крови и в том, что я сильнее любого нава. Не бойся показать слабость, Лая, в этом нет ничего постыдного, ибо нет в этом мире никого сильнее меня. Не мучайся. Взорвись. Не копи в себе боль. Я ведь о ней знаю, а вот тебя она способна сжечь.

— Пусть сожжет.

— Сожжет, но не убьет.

Шаса зло усмехнулась.

— Но ведь это мне решать, правда?

Еще не послушалась, еще пытается быть твердой, сильной, еще борется с тяжестью невыносимой утраты, сдавившей душу раскаленными щипцами палача.

— Решать тебе, — серьезно согласился Ярга. — Скажу больше: если ты соберешься покончить с собой, мешать не стану.

— Почему?

Первое искреннее чувство — интерес.

— Потому что я с уважением отношусь к тем, кто принимает сильные решения, даже такие… — Нав потер ладони, показывая, что тщательно подбирает слова. — Мне очень жаль, что именно я причастен к твоему горю, но я не в силах ничего изменить. Могу лишь сказать, что я никогда не опускал рук, потому и выжил.

Тоном, не словами, но интонацией, Ярга заставил девушку понять, что действительно понимает ее боль.