Паутина
Шрифт:
— За что? — не понял Нов.
— За службу. Ты же меня нанял хранителем тела. И обещал платить рассказами.
— Ах, это, — вспомнил юноша. — Хорошо. Договор есть договор. Что тебе интересно?
— Я еще не слыхал о втором пришествии ютов. Как они появились? Когда? Почему вы в них ютов не признали и сразу не поубивали?
— Так ведь вторые юты не были похожи на первых. Не было у них ни морд зеленых, ни носа длиной в аршин, ни заячьих ушей, ни железных шапок. Ютанты же почти в точности такие, как мы. Только глаза без зрачков да уши волчьи.
— Ну,
— Так то вещун. А я про внешность говорю. А случилось второе пришествие через семьдесят лет после первого. Примерно тринадцать веков назад. Летом. В тот день в самой-то деревне, в Великих Мудаках, считай, никого и не было — все на сенокосе. Первой на двузракую паутину, растянутую между двумя соснами, наткнулась бабка Сукка Отина. Она возвращалась из леса, где собирала цветы белоголов-ника для улучшения квасного вкуса, вышла к поскотине, обернулась и обмерла. Меж дерев висели два сгустка радужного тумана, закрученного в разные стороны. Один — посолонь, второй — противосолонь. Туман, как спицы в колесе, но неравномерно пронзали разноцветные лучи, они-то и придавали не тающему на солнце туману вид паутины.
Сукка Отина заорала по-бабьи пронзительно, шлепнулась мягким местом в навоз, затем подобрала юбки и пометелила в деревню.
— Ой, чудо чудное, диво дивное! — орала она, пыля по деревенской улице.
— Да что с тобой? — повысовывались из окон старики со старухами. — Чего там тебе поблазнилось?
Из ворот посыпались сопляки, принялись бабку трясти за юбку:
— Чего, бабушка Сукка?
— Чудо, вот чего! За поскотиной поразвешана паутина туманная, под солнцем не тает, лучами сверкает да голову кругами кружит!
— Тебе вскружишь, — припомнил какой-то дед. — Смолоду сама вертихвосткой была, парням головы кружила. А теперь каку-то дрянь увидела и орет как ненормальная.
— И никакую не дрянь, а самое предивное чудо!
— Туман дивный… Добра-то!
— В башке у тебя дивный туман, а за поскотиной — чудо!
Так, переругиваясь, детишки и старичишки отправились на поскотину поглазеть на бабкино чудо. Приблизились и изумились. Рты поразевали шире варежки. И вправду, если к той паутине близко-близко подойти, то начинает блазниться. Старичью умершая родня видится, мальцам — грозный родитель, который едва с сенокоса вернется, сразу же и выпорет.
К вечеру с покоса стало возвращаться взрослое население Мудаков. У чудо-паутины собралась чуть не вся деревня. В туман соваться побаивались. Наконец нашелся бесстрашный Уш Калов. Подобрал он с земли батожок и сунул в правый зрак. Палка в туман не полезла, словно кто ее туда не пускал, взад выталкивал. Уш Калов обошел паутину, зашел с тыла и ничего не обнаружил. С другой стороны никакой паутины видно не было. Вернулся Уш на прежнее место и еще разок в правый зрак палкой ткнул. Тут из зрака вышел припозднившийся Раз Уваев.
— Ты чего пихаешься? — пошел он грудью на Калова. — Я к нему иду, машу рукой, привет, мол, чего вы тут все собрались, какого хрена за околицей не видели, а он мне стяжком чуть глаз не вынес!
— Так это ты в паутине сидел? — спросил Уш.
— В какой такой паутине? Чего несешь? Я тебе кто: паук-мезгирь, в паутине-то сидеть?
— Оглянись взад, сам поймешь, из какого такого места вышел.
— Увалов обернулся, пасть раззявил и давай затылок
чесать:
— Это кака така дрянь? Откуль взялась?
— Знать бы. Взялась как бы сама по себе. Я вон в тот зрак дрючком пихал, да не лезет. А тут и ты, как из Матушкиной на лыжах. Я и порешил, что это ты там сидел, мой стяжок не пускал.
— Стану я в паутине сидеть, когда у меня без нее хлопот полон рот: корова не доена, поросяти не кормлены, курям зерно не сыпано…
— Почему же тогда стяжок не лезет?
— А ты его в левый зрак сунь.
— Ладно.
Калов сунул палку в Левый зрак, она вошла безо всякого сопротивления. Уш вытащил ее взад, осмотрел: палка как палка.
— Тащите-ка жердину подлинней, — попросил пацанов.
Те мигом приволокли длинную жердину, которую, как позже выяснилось, оторвали от ограды выгона. Калов взял жердь и посунул в тот же левый зрак. Толкал до тех пор, пока мог в руках удерживать. Как рыболов с толстым удилищем. Когда не смог, потянул обратно. Оглядел и заметил, что жердь укоротилась. Конец оказался срезанным ровным-ровным спилом.
Вот оно что, — сказал Уш. — Да эта штука опасная. Сунешь в нее нос, его и отчекрыжит. А ежели что посущественней сунуть? Тогда, видать, без существенного хозяйства навек останешься… И какая же, интересно, падла там, внутре, сидит?
— А вдруг баба? — высказал заветное желание кто-то из холостяков.
— Матушкина там сидит с зубами, — огрызнулся Калов.
— Матушкина с зубами мужиков напугала. Никто в паутину лезть не решился, мужским естеством рисковать.
— Да мы такую бабу с зубами не на том месте камнями прибьем, — решили мужики.
И давай в туман булыги метать. Кидали-кидали, притомились. Присели передохнуть. Вот тут-то из паутины, из правого ее зрака, и вышли три юта. Что они юты — о том только поздней узнали, наутро, сразу-то не разобрались. А пока глянули на выходцев — мужики и мужики. Только голые, срам наружу. И нет чтобы постесняться от народа, срамотищу прикрыть, нет же, давай прыгать, руками и ногами бить-пинаться. Ветру нагнали, как ветряки с бугра. Да еще и орали: «Уйя! Уйя!»
— Какого …уя им надобно? — не понял старый дед-бобыль. — Они бабы, ли чо ли?
— Да вроде, бы мужики. Срам-то видишь?
— Видеть-то вижу, но мутно-мутно.
Бабы от такого паскудного зрелища завизжали, давай глаза прикрывать кто рукой, кто юбкой. Какая упала, какая прочь кинулась. Одни молодухи меж пальцев сквозь щелки подсматривали. Хотел Калов одного козла прыгучего жердиной огреть, но тот так рукой рубанул, что переломил лесинку. Понял Уш, что если эдакий подвесит фонарь под глаз, ночь озарится. А голяки прыгали и уякали, отгоняя толпу от паутины, пока не устали.