Паутина
Шрифт:
— Это невозможно! — в голос вскричали ют и Нов.
— Отчего же? Очень даже возможно. Я же слышу его коротенькие мысли. Сейчас, правда, у него и коротеньких нет, одна злоба да страх. Но ничего, мы, прежде чем колоть, откормим… Потолстеет, подобреет, тогда уж…
— А почему ты, Рой, его мысли слышишь, а никакой другой вещун на это не способен? — спросил Лес.
— Не так слушали, — отмахнулся Рой. — Не в том диапазоне.
— А что это? Расскажи, — заинтересовался чародей.
— Много полезного и поучительного узнавал он от мага, потому-то и считал своим наставником.
— Диапазон — это… Как бы объяснить попроще? Знаешь, бывают такие звуки,
— Да, мы иногда пользуемся специальными свистками для собак.
— Звуки, которые нам не слышны, как раз и лежат в другом диапазоне. То есть в другой зоне. А не слышны потому, что наши и собачьи уши устроены по-разному.
— А как же тогда я смогу собачьи звуки услыхать, раз у меня уши не такие?
— Услыхать-то можно. Но у нас другая задача: ты должен научиться слышать вещун-сигналы ютов. И я тебя обучу, как это делается. Но умение придет не сразу, потребуются тренировки. А для тренажа нужен ют. Поэтому я и обрадовался, когда нам Болл Ван попался. — Маг перепорхнул на своего вороного и привязал уздечку ютова коня к седлу Верного. — Поехали, Лес.
— Почему он не связал пленного? — подумал чародей. Сбежать может.
Но ют сидел в седле как привязанный. Забавно, но и прочие юты не пытались освободить командира. Собирали мухоморы в кепки с большими козырьками и не обращали внимания на удаляющуюся троицу.
Путь на Драчевку оказался не больно-то наезженным. Колея поросла травой, видно, давно ее кони не копытили, колеса тележные не мяли. Нов подумал, что это неплохо. По крайней мере можно надеяться, что никаких засад впереди нет.
Банан и Верный двигались размеренно, биороботов ограничивал ход калюного — конь юта имел такую масть, — и юноша заснул в седле, убаюканный плавным покачиванием. Проснулся, когда миновали перевал и стали спускаться в долину, поросшую высокой травой. Среди таежного разнотравья, кустов смородины и малины петляла речка. В одной из ее излучин подковой выстроились четыре избы. Это и была знаменитая Драчевка, про которую Нов не раз слыхал от мужиков: «Большое село Драчевка — двора три».
Почему Драчевка село, а не деревня и куда именно оно село, юноше было невдомек. Едва копыта застучали по мощеной мостовой («Саянский мрамор», — похвалился чуть позднее конюх Виш), над селом пронесся торжествующий крик:
— Читатели приехали!
Откуда ни возьмись на дорогу вывернул кузнец, если судить по звезде во лбу, внутри которой перекрещивались серп и молот. Звезда крепилась к картузу, надвинутому на челку.
Стихов моих слагалище складает про любов, —рявкнул кузнец и воздел кулак, наверное, хотел поведать, о чем складает, но маг, ни на секунду не задумавшись, перебил, да так складно.
Пошел ты во влагалище, дабы родиться вновь!Кузнец так и сел, где стоял: прямо на мраморную дорогу.
— Откуда тебе, незнакомец, известны сии бессмертные строки?
Слух о Драчевских старожилах прошел по всем тайгам и таежкам, — скромно опустив глаза, ответил Рой. — Будто ты придумал рифму: Диего Ривьера — телега ревела!
— Ясненько, — несколько разочарованно сказал старожил, — к нам приехал не только читатель, но и писатель. Тогда, может, тебя научить, с чем срифмовать «полечу я на звезду»?
— Нет, — отказался Кам, — спасибо. Я и сам знаю, что рифмуется с «ухватившись за узду».
— А вот и нет, — обрадовался кузнец, — а впрочем, не важно… Как зовут тебя, рифмоплет?
— А Фомой Беренниковым.
— Так ты — сильномогучий богатырь? Как же, помню у старика Афанасьева: «Едет Илья Муромец и видит на дороге камень, а на нем «Фома Берен-ников» мелом написано. Видать, сильномогучий богатырь этот Фома, Муромец думает, если не серебром, не золотом имя свое пишет, а мелом. Нагнал Фому, в ватагу свою богатырскую сманил…» Так дело было?
Лес во все глаза смотрел на старожила: косая челка в плечах, ноги не кривые, а заплетаются, и одет в костюм-тройку: порты и два сапога — пара. Откуда ему про Фому Беренникова известно? — думал Нов. Кто такой Афанасьев? И что за Илья Муромец?
— А рядом с тобой, Фома, кто да кто? — спросил кузнец.
— Рядом со мной чародей, выпускник школы ютов Лес Нов. А на калюном коне ют по имени Болл Ван.
— Что болван, это я и сам вижу. И зачем ты его в Драчевку приволок? Разве у нас своего дерьма мало?
— Ошибаешься, Сим, — сказал Рой. — Этот ют — не просто так ют, он еще и читатель.
— Да? — поразился кузнец. — Никогда бы не подумал. Всегда считал, что юты в читатели не годятся. Помню я первых-то ютов, у которых шапки крутились. Те точно в поэзии ни хрена не смыслили. Прочтешь им про гетры и гетеры, они и с копыт долой. Прямо так и валятся, так и валятся, ряд за рядом, ряд за рядом, как доминушки какие.
Лес не мог уразуметь, о чем говорят взрослые. Что за гетеры, что за доминушки?
— Фома, а можно проверить, как он к настоящей поэзии относится? — спросил кузнец.
— Попробуй, только до смерти не зачитай. А то вдруг с непривычки высокого накала поэзии не выдюжит? Мне ют позарез нужен для опытов.
— Резать будешь?
— Да нет — пытать телепатически.
— А-а, — разочарованно сказал старожил, встал в позу и, завывая, прочел:
Мне на подписку «Вопли» [6] хотелось подписаться, чтоб полетели сопли, как «Аполлон-12»!6
«Вопли» — журнал «Вопросы литературы», Москва, XX век.
Ют покачнулся в седле и медленно вывалился на мощеную мостовую. Действительно, только сопли полетели.
— Ну и хлипкий же читатель пошел, — искренне огорчился Сим.
— А ты его закаляй, — посоветовал Рой.
— Ладно, — согласился драчевец. — Мы его малыми дозами большой поэзии пичкать станем. Афоризмами Виша, они короткие. Небось выдюжит, с одной строки не сомлеет. Эй, конюх, поди сюда, тут пламенного почитателя твоих афоризмов доставили. До моих опусов он пока не дорос, а твои придутся ему как раз по плечу и по зубам. А когда афоризмы станут у него от зубов отскакивать, на мои стихи переключимся, а там постепенно и до Косовой поэмы доберемся. Хорошая такая поэма у фершала, называется «Когда я буду смешной и мертвый?». Я ее и сам только до половины могу выдюжить, но если применить радикальные средства: вожжами юта охаживать, чтобы засыпать не вздумал, от большой по размеру поэзии ни в жьмох, ни в объятия Морфея не эмигрировал, то, полагаю, толк выйдет, бестолочь останется.