Павана
Шрифт:
Итак, его жизнь вошла в скучную колею: сон — пробуждение — наблюдение, сон — пробуждение — наблюдение… По мере убывания дня и погода портилась; морозный туман окутывал пост, пошел первый снег. На многие часы башни на востоке и западе скрывались в дымке; приди теперь какая-либо депеша, сигнальщикам пришлось бы зажигать огни на крыльях. Рейф тщательно приготовил охапки хвороста, вставил их в специальные железные футляры, установил подле двери, облив для пущей яркости горения парафином. У него появилась навязчивая идея, что депеша уже была, да только он ее прозевал из-за вечного марева. Временами страх рассеивался. Гильдия строга, но справедлива; от сигнальщиков, особенно зимой, не ждали сверхчеловеческих подвигов. Если вдруг нагрянет капитан с вопросом, почему Рейф не ответил тогда-то и тогда-то, он увидит приготовленные факелы, фитили и масло и оценит хотя бы то, что Рейф сделал все возможное. Однако никто не появлялся; а когда погода прояснилась, соседние посты помалкивали по-прежнему.
Ежевечерне,
Его начали тяготить бесконечные часы в темноте. Штопка и стирка одежды занимали небольшую часть свободного времени; он прочитал и перечитал привезенные с собой книги, отложил их в сторону и принялся измышлять себе задания по проверке и перепроверке своих запасов еды и топлива. В глухую темень, когда над крышей нескончаемо жалобно завывал ветер, россказни о злых гномах и оживших покойниках, разгуливающих по вересковым пустошам, уже не казались таким вздором. Было трудно даже вообразить, что вернется лето, что башни будут лениво поскрипывать под ярко-голубым небом, и все вокруг будет залито светом. В его комнатке имелась пара кремневых пистолетов; Рейф их проверил и зарядил. После этого он дважды вскакивал ночью, напуганный треском на крыше — будто нечистая сила скреблась, силясь попасть внутрь; но оказывалось, что это просто ветер гуляет в слуховых окнах. Рейф заложил их кусками полотна, а позже грянули морозы, и они наглухо замерзли, так что больше его не беспокоили.
Он поднял передвижную печку вверх, на смотровую площадку, и с удивлением обнаружил, сколько всего можно сделать, лишь изредка поглядывая на окна. В разгар дежурства не стоило труда приготовить кофе или чай; со временем он наловчился, не прерывая наблюдения, готовить и горячие закуски. А во время перерыва на ленч он занимался не готовкой, а чем-нибудь поинтересней. Больше всего Рейф боялся, что растолстеет от бездействия; пока что не было причин для волнения, но он не хотел рисковать. Когда снег был не слишком глубок, он делал короткие вылазки по окрестностям. Однажды его внимание привлек пригорок с рощицей раскидистых деревьев. Рейф направился туда бодрым прогулочным шагом — изо рта вырывался пар, футляр с биноклем постукивал по бедру. Там, в кустарнике, его поджидал злой рок.
Затаившись в ветвях ели, за передвижением юноши наблюдала рысь — глаза на зловещей маске горели ненавистью. Ее мыслей никому не угадать. То ли она вообразила, что на нее готовятся напасть, то ли правду говорят, что эти твари зимой сходят с ума от мороза. В западных краях их теперь осталось совсем немного, большинство мигрировало в уэльские горы или укрылось среди скал на дальнем севере. Рысь в этих местах была чудом.
Рейфа угораздило идти прямо под то дерево, на котором прятался зверь. Взрывая снег ногами, он шел вперед с опущенной головой, занятый поисками наиболее удобного пути. По мере его приближения рысь все больше раздвигала пасть, в широчайшем беззвучном оскале обнажая алую глотку и длинные зубы-бритвы. Ее глаза сверкали, уши распластались, превратив голову в пушистый шар. Рейф так и не заметил дикой кошки — благодаря окраске она отменно сливалась с ветками и снегом. Едва он очутился под деревом, как рысь прыгнула ему на плечи, словно рычащая меховая накидка. Она успела в клочья изорвать кожу на шее и спине прежде, чем боль дометнулась до мозга.
От толчка он чуть не упал. Его рывок сместил зверя, но тот проехался на когтях, раздирая юноше верх живота. Рейф ощутил горячие струи крови, и зрение заволок красный туман. Рев зверя заполнил вселенную. Он выхватил кинжал, но зубы тут же впились в руку, и кинжал выпал. Рейф бросился на землю, почти ощупью нашел его, размахнулся и почувствовал, как лезвие вошло в зверя. Рысь взвизгнула, отвалилась и закорчилась на снегу. Он заставил себя придавить спину зверя окровавленным коленом и раз за разом вса живал клинок, проворачивая его в бешено бившемся теле, — до тех пор, пока агонизирующий враг не вырвался и не убежал в заросли, шатаясь, обагряя снег кровью. В кустах он, наверно, и сдох. Сперва Рейф лежал без сознания, потом пришел в себя, с неимоверным трудом дополз до своей башни — и теперь умирал, не будучи в силах добраться до семафора и отчетливо сознавая свое поражение. Он хрипел от отчаяния и все больше погружался в густеющую тьму.
Во тьме послышались звуки. Домашние-домашние. Размеренное шарк-звяк, шарк-звяк — совсем как утреннее погромыхивание кочерги по решетке камина. Рейф с бормотанием заметался, потом затих в распространяющемся тепле. Появился свет, помигивающий и оранжевый; юноша видел отблески сквозь неплотно прикрытые веки. Скоро окликнет мать. Пора вставать и собираться в школу или в поле.
Приятное мелодичное треньканье побудило его повернуть голову. Тело по-прежнему болело, но боль странным образом притупилась. Он ожидал увидеть старую родную комнату в эвеберийском домике: занавесочки колышет ветер, потоки солнца сквозь открытые окна. Какое-то мгновение ему пришлось перестраивать зрение на комнату сигнальной башни, потом сознание стремительно вернулось к действительности. Он осмотрелся, различил сигнальный помост под рычагами семафора, штанги, уходящие под крышу и вверх, белизну кренгельсов, которые он сам начистил днем раньше. Окна были закрыты квадратными кусками брезента, не пропускающими свет. Дверь заперта на засов, обе лампы горят; печурка растоплена, и от ее приоткрытых дверок идет тепло. На плите шипят горшки и кастрюли, а над ними склонилась девушка.
Когда Рейф повел головой, она повернулась, и он заглянул прямо в ее бездонные глаза, обрамленные длинными черными ресницами, беспокойно-шустрые, как у зверька. Ее длинные волосы были перехвачены, чтобы не падали на лоб, чем-то вроде ленты, убегающей за остроконечные ушки; на ней было шелестящее тонкое голубое платье, и она была — загорелой. Коричневая, как орех, хотя, видит Бог, вот уже сколько недель солнца нет и в помине. Рейф отшатнулся от ее взгляда, что-то в глубине сознания дрогнуло, и он чуть было не взвизгнул. Неоткуда в этой глуши взяться женщине, да еще ян-тарнокожей и в причудливом летнем платьице; стало быть, она одна из тех, из Древних Духов — Призраков пустошей (кто в них верит, кто нет), которые уволакивают людские души, если попы не врут. Его губы хотели выговорить слово «фея», но не смогли. Обескровленные, они лишь едва шевельнулись.
Зрение стало опять изменять. Девушка подошла к нему легкой поступью, чуть покачиваясь, будто язык пламени, как мерещилось его затуманенному сознанию; этот сверхъестественный огонь приближался, чтобы спалить его. Но ее прикосновение было вполне материально. Пальцы трогали его тело ощутимо и твердо, прошлись платком по рту, обтерли горящее лицо. После себя она оставила ощущение прохлады, и Рейф сообразил, что она положила ему на лоб влажное полотенце. Он попробовал окликнуть ее, она оглянулась и улыбнулась ему — а может, улыбка только почудилась. Девушка напевала. Без слов. Счастливый напев сам рождался в ее горле, будто песенка веретена, звучащая в ушах сонного ребенка: кажется, слова прячутся где-то рядышком и готовы вынырнуть на цветной простор, но так и не появляются. Теперь ему остро захотелось поговорить, рассказать о дикой кошке, о своем испуге, о ее когтях, похожих на битое стекло, но чудилось, будто девушка давно все-все знает. Она подошла с дымящейся кастрюлей, которую поставила на стул у изголовья койки. Перестала мурлыкать и обратилась к нему; но слова были непонятны — какой-то шум и бормотание, как у воды, падающей с высоты на камни. Его снова охватил страх: не так ли говорят духи умерших? Однако беда заключалась, наверно, в его ушах, потому что звуки мало-помалу стали складываться в слоги современного английского языка, на котором говорят гильдейцы. Приятные и стремительные, эти звуки были исполнены смысла — нет, не смысла, а намеков на нечто более глубокое, чего истомленный мозг был не в силах воспринять. Речь шла о Злом Роке, который поджидал его в лесочке и так внезапно обрушился на него с дерева.
— Норны, богини судьбы, ткут судьбу и человека, и дикой кошки, — напевно произносил ее голос. — Они сидят под Игдразилем, великим Ясенем Мира, и неустанно трудятся; одна сестра ткет пряжу, другая отмеряет, а третья обрезает конец…
При этом руки ее ни на секунду не замирали, заботливо хлопоча над его телом.
Рейфу пришло в голову, что девушка — тронутая или одержимая. На ее устах — древние слова, кои запрещены к произнесению Вселенской Церковью, коих место во веки веков во мраке и холоде. С огромным усилием он приподнял руку, чтобы осенить ее крестным знамением; но девушка со смешком перехватила его кисть, положила обратно на постель и стала осторожно обрабатывать его израненную ладонь, стирая кровь у основания пальцев. Она сняла повязку с его живота, освободила его от остатков клетчатых зеленых штанов: смачивая кожу, разрезала ее и маленькими кусочками отнимала от рваных ран на пояснице и на бедрах. «Ох… — вскрикнул он. — Ох!..» Девушка нахмурилась и принесла что-то с плиты, ласково приподняла ему голову и дала напиться. От жидкости стало легче: казалось, из пищевода она растеклась по всему телу, по рукам-ногам и ослабила боль. Он погрузился в теплоту, которую простреливали короткие пестрые уколы боли, и услышал, как девушка, снова замурлыкав под нос, прикрывает его ноги. Он соскользнул глубже, в сон.