Павел Андреевич Федотов
Шрифт:
Нельзя сказать, чтобы у Федотова в этой области совсем не было предшественников и соратников. В реалистическом изображении быта и его мелочей многое было уже сделано Венециановым. В изображении народного, в частности городского, быта еще во времена первых шагов Федотова подвизались молодые рисовальщики — братья Агины. Нельзя также сказать, чтобы крупнейшие мастера старшего поколения оставались совсем чуждыми рождающемуся новому направлению. Характерно, что Федотов нашел в Брюллове и заботливого старшего товарища и взыскательного наставника, каким он был и для другого замечательного художника этих лет — Тараса Шевченко. Если «великий Карл», как звали Брюллова в художническом мире, скептически принял Федотова, впервые явившегося к нему со своими еще дилетантскими опытами за советом и указаниями, так как не надеялся, что Федотов, будучи уже зрелым человеком, сможет преодолеть сложности живописной техники, то впоследствии возлагал на нашего художника большие и, может быть, самые сокровенные
Сам Федотов вспоминал, как Брюллов после первого общественного успеха федотовских картин говорил ему: «Я от вас ждал — всегда ждал, но вы меня обогнали...» Такое благословение Брюллова значило очень много для художника.
Но как бы то ни было, а Федотов является перед нами как подлинный новатор и даже пионер. До него изображения бытовых сцен не выходили за пределы этюдов с натуры, более или менее верно и живо схваченных. Писались комнаты со всеми мелочами обстановки, с фигурами людей, занятых обычным домашним делом, рисовались характерные уличные типы и сценки. Это было уже много, но это было еще только преддверие будущего искусства. Во всем этом надо было отыскать не только милое, забавное, интересное, но серьезное, содержательное. И это суждено было сделать Федотову, когда от своих первых опытов он перешел в начале 1840-х годов к серьезной работе в области живописи.
По-прежнему исходной точкой его работы была неутолимая жажда наблюдений. «Моего труда в мастерской, — говаривал он, — только десятая доля: главная моя работа на улицах и в чужих домах. Я учусь жизнью, я тружусь, глядя в оба глаза; мои сюжеты рассыпаны по всему городу, и я сам должен их разыскивать».
Ничто не могло укрыться от его лукавого и всепроницающего взора. Среди рисунков Федотова мы находим небольшие наброски — плоды его мимолетных, но тем не менее острых впечатлений. Это разные фигуры, которые по тем или иным причинам просились под федотовский карандаш. Эти зарисовки — подчас настоящие шедевры лаконических, но необыкновенно метких и широких характеристик.
Таков, например, «Этюд молодого человека с бутербродом». Жеманный светский франт в кокетливо надетом на бок цилиндре захвачен художником врасплох — в тот момент, когда он закусывает бутербродом, набив полный рот. Фигура получилась необыкновенно комичная. При этом, в отличие от ранних карикатур, где неумелому еще карандашу помогает и подпись и близкое личное знакомство зрителей с персонажем рисунка (карикатуры эти ходили среди товарищей по полку), здесь вся выразительность наброска зависит лишь от живо схваченных мимики, жеста, позы, одежды молодого человека.
Иногда беглые наблюдения Федотова приобретают особую значимость сильных социальных характеристик. Особенно замечательны листы с целым рядом зарисовок на тему «Как люди садятся». Рисунки эти, очевидно, сделаны по памяти и представляют собою настоящий психологический этюд, в котором выразительность движений и положений фигур должна служить уяснению их внутренней сущности. Иногда лишь несколькими штрихами намечен внешний рисунок. позы, но перед вами человек, как живой. Кисейная барышня садится легко и кокетливо; толстая барыня, крепко усевшись в кресло, приглашает садиться завитого светского любезника. Усатый дородный офицер развалился в кресле вольготно и независимо. Молодой проситель — «У старших», как гласит подпись, — сидит скромно, на кончике стула, положив руки на коленки, как пай-мальчик. При входе этих старших торопливо вскакивает, изгибается в подобострастии со сладчайшей, заискивающей улыбкой на лице. Это все уже не просто случайные наблюдения, это темы для композиций.
В 1844 году Федотов, наконец, решается выйти в отставку и целиком посвятить себя живописи. Это решение далось ему ценою тяжелых раздумий. Он понимал, что начинает поздно, очень поздно — ведь ему было уже почти тридцать лет — и что наверстать упущенное будет стоить очень многих душевных и физических сил. Но Федотов решается. Крайне ограничивая себя, он со всем присущим ему упорством садится за работу, работает дни и ночи, без отдыха, без сна, жестоким трудом наверстывая утраченные годы.
Вот тут-то и появляются первые крупные композиции художника. Он избирает почти карикатурную тему, вводящую нас в самую гущу быта: «Болезнь и смерть Фидельки» — любимой комнатной собачонки взбалмошной барыни. На эту тему Федотов написал две сепии [1] , снабдив их обширными подписями, поясняющими сложную ситуацию. Приведем полностью подпись под первой из них, чтобы дать представление об этой работе: «Утром во время чая оказалось, что захворала одна из дюжины собачонок хозяйки. Чай со стола прочь, и его заменила подушка; на эту подушку госпожа положила свою пациентку — Фидельку, поставила ей пиявки, забинтовала ее и потом начала расправляться со всем домом. С башмаком в руке она грозит горничной, уже и без того встрепанной, на которую в то же время ябедничает еще нянька (они редко живут в ладу). Сын уже поставлен на колени с учебной тетрадкой, из которой вырезывает лошадок, и из мщения хватает бегущую мимо собачонку, чтобы навязать ей на хвост бумажку, которая болтается у него на нитке во рту. Дочка, оставив свою куколку, которую поила на столе чаем, с надранными ушами прибегает под покровительство отца, который и сам спасается от жены бегством, не забыв однако ж взять с собою утешение — пунш; в дверях попадается ему собачонка, которую он всердцах швыряет ногой. Домашний казачок тоже не обойден благоволением хозяйки. В отворенной двери виден ветеринар, позванный для Фидельки, но он так изумлен представившейся ему сценой, что стоит в нерешимости и не знает входить ли». Все это с удивительной живостью изображено на рисунке; Федотов неистощим в изобретательности мельчайших подробностей, которых бесконечно больше, чем описано в тексте. Лист переполнен вещами и фигурами, давая все новую и новую пищу для разглядывания.
1
Сепия — особая техника рисунка при помощи желто-коричневой краски одного тона.
То же и на второй сепии «Смерть Фидельки». Тут и больная барыня, слегшая в постель от огорчения, тут и консилиум врачей, и прислуга, и архитектор, призванный спроектировать надгробный памятник Фидельки, и живописец, пишущий последний портрет «покойницы», и много другого люда. И вся эта толпа серьезных, озабоченных, хлопочущих людей сгруппирована вокруг подушки, на которой валяется дохлая собачонка. Это уже не просто карикатура, это памфлет, тем более сильный, что вся нелепость ситуации возникает как бы сама собою, силою вещей. Федотов просто рисует смешную и глупую сцену, но таковы уж зоркость федотовского глаза и чуткость его сердца, что сквозь насмешку начинают звучать слезы горькой обиды за человека и его достоинство. В этой связи образы архитектора и живописца почти трагичны. Эти люди, призванные «глаголом жечь сердца людей», обречены увековечивать «Фиделек».
Кончина Фидельки.
Следствие кончины Фидельки.
Любопытно, что художнику Федотов придал свои черты. В этой последней детали много автобиографического. Это грустная насмешка над собою. Но Федотов не хотел писать торжественные изображения Фиделек, и ему чудилась скорбная, горестная «Старость художника». Полупустая комната, мусор, грязь, белье, сохнущее на протянутых веревках, холод. Плач детей, отчаяние матери. Жестокая бедность, толкающая сына на воровство, а взрослую дочь на проституцию; безжалостная, опустошающая жизнь трущобы. Одеревянев, сидит старик-художник у мольберта, на котором написан для вывески какой-то дикий съестной натюрморт. И все эти люди сгруппированы вокруг лежащего на столе на подушке трупика полуторагодовалого ребенка. Страшное безобразие жизни еще более подчеркивается холодным безразличием гипсовых слепков, висящих по стенам, и мертвой правильностью натюрморта на мольберте. Эта тема по трагической силе своей, по почти болезненной жестокости ее юмора годилась бы для Достоевского, и не случайно как раз в эти годы Федотов иллюстрирует повесть великого писателя «Ползунков». Так юмористическая сценка вдруг звучит страстным воплем о поруганном человеческом достоинстве и чести. Федотов мужественно взглянул в лицо жизни того страшного времени и смело бросил ей свое обличение. Впоследствии он дорого заплатил за это.
Старость художника, женившегося без приданого в надежде на свой талант
Федотов пошел наперерез рутине и лицемерию, примкнув к самому передовому направлению тогдашней русской мысли. Он участвует в «Современнике», сближается с Некрасовым и другими писателями-демократами, и искусство становится для него суровым долгом родной стране, людям, великим идеалам справедливости.
Передовые литература и искусство 1840-х годов стремились служить интересам народа. Они смело бичевали язвы крепостнического строя, бесстрашно показывая жизнь, как бы ни была она неприглядна, но они не менее горячо искали в ней ростки всего светлого и благородного.
Русское искусство XIX века имеет одну замечательную черту. Для русского человека искусство не только предмет наслаждения, не только нечто прекрасное. Русский привык находить в искусстве ответ на свои самые сокровенные. самые важные жизненные вопросы. На произведениях литературы и искусства наши отцы воспитывали не просто свой художественный вкус, но и свое нравственное чувство. Литература и искусство учили жить. От искусства всегда требовалось, чтобы оно крепчайшими узами было связано с общественными, моральными и другими интересами современности, а на художника смотрели как на пророка, как на учителя жизни.