Павел и Авель
Шрифт:
Глава 19. Родные пенаты
Описание обратного путешествия не отличалось бы особым разнообразием, но тем не менее нельзя не отметить, что все мачты и снасти корабля казалось так и рвались вперед, дабы побыстрее доставить путников к любезному их сердцу Отечеству. Каюты, в которые поместили в одну графа Г. и Морозявкина, а в другую Лизу, были оформлены просто и по-военному, но разумеется никто не вздумал сетовать на это. Время от времени граф и Вольдемар пытались уговорить Лизоньку показать им записи в той волшебной тетради, которую они обрели с таким трудом, но не преуспели в сем стремлении – Лесистратова строго блюла неприкосновенность
Самый скрип рей и шлепанье парусов, и те звучали как музыка в ушах утомленных иноземным солнцем. И хотя кошелек мамзель Лесистратовой изрядно похудел во время ее практически татарских набегов на Пикадилли и прочие улочки Лондона, теряя гинеи одну за другой, она не слишком расстраивалась, рассчитывая на изрядное вознаграждение по приезде в стольный город.
Морозявкин как водится курил трубку и шутил с матросами, граф Г. очаровал всех в кают-компании, где сидел по правую руку от капитана, Лиза кокетничала с молодыми симпатичными офицерами, словом жизнь текла своим чередом, и вот уже впереди показался Кронштадт, и ни соленые волны, бившиеся с отчаянием в корабельные борта, ни буйные ветры, ни людская воля – ничто не помешало их возвращению.
Невозможно описать словами ту трогательную сцену, что разыгралась как только шлюпка с путниками пристала к родимому берегу. Вольдемар, хоть и был вечный странник, но зарыдал, пал на колени, и облобызал придорожные камни, мадемуазель Лесистратова в порыве чувств обняла березу, что и посажена-то была у пристани именно для этой цели, а граф Г, этот мужественный и казалось лишенный сантиментов человек, и тот опустился на землю, желая прижать ее к сердцу. Русская речь, звучавшая повсеместно, производила на них целительное впечатление, резкие крики торговок на улицах, ругань извозчиков, все казалось не грубым, но милым и родным. Они были дома и чувствовали это всей душой.
Закусив на скорую руку в трактире, где чистый вкус русской водки вкупе с поросенком с хреном напомнил им, что и на родине умеют вкусно готовить, все трое погрузились в наемный экипаж и покатили по дороге в Санкт-Петербург, наслаждаясь чудесными видениями здешнего лета, ибо оно уже наступило за время их странствий, и уж собиралось вскоре перекатиться в осень. Листва дерев распустилась пышно как никогда, так что болотистая местность, что окружала Питербурх, и та казалась совершенно очаровательной.
Карета въехала в столицу, а белые ночи, которые хоть и оставляли свои права, но все еще давали о себе знать, казалось продляли и расширяли волшебство дня. Большие каменные дома, деятельность людей, мастеровые и чиновники, сующие по улицам туда и сюда, вся суета большого и славного города казалась не надоедливой как ранее, а напротив, достойной всяческого восхищения. Сердца их невольно наполнились гордостью за родную страну и ее славную столицу, что было впрочем вполне естественно.
Въехав на Невский проспект, с его гуляющими щеголями и изящными магазинами, коляска остановилась у княжеского дворца, и сошедши на чистый тротуар и приказав выбежавшему слуге нести багаж в комнаты, граф Г. поспешил на встречу с князем Александром Борисовичем Куракиным, Лиза немедля направилась к его брату, генерал-прокурору, в чьем ведомстве она состояла на службе, а Морозявкин побрел отыскивать в покоях стол, постель и служанку Надин, о которой тайно тосковал всю дорогу домой.
Несмотря на уже поздний час, вице-канцлер не спал, и казалось ждал прихода графа, о счастливом возвращении которого из странствий ему уже успели доложить. Восседая в своем кабинете, князь, одетый в бархатный французский кафтан с бриллиантовыми пуговицами, с волнением следил как граф Г. переступил порог, и в этот момент даже встал с массивного стула и бросился ему навстречу.
– Граф Михайло, голубчик! Жив, слава Богу, вседержителю!
– Господь… господь сохранил меня в пути от всяких опасностей и спас от воздействий соблазнов, ваше сиятельство, – ответствовал ему граф Г. дрогнувшим голосом.
– Бог-то бог, да и сам не будь плох, как говорит пословица. Ведь ты, я чай, не сплоховал? Добыл нашу тетрадку? – при этих словах князь отстранил графа Г. от себя и заглянул ему в самые глаза с огромным вниманием.
– Она в наших руках, ваше сиятельство, и уже отнесена князю Алексею Борисовичу.
– Как, уже? Когда ж вы успели? – поразился князь Куракин.
– Дело не терпело отлагательства…
– Да, я знаю, тут уж как говориться спать некогда – и днем и ночью надо радеть о благе отечества, хоть в полночь вставай да беги… Ну что ж, рассказывай, дружок, как там, в иноземных странах жизнь, что у вас были за приключения? Свечей у нас много, кофею тоже предостаточно, и я весь внимание.
Граф принялся рассказывать. Прошел час, другой, луна уже завершила свой путь по небу, стемневшему впрочем не так уж и надолго, свечи оплывали, кофейник опустел, а Александр Борисович все слушал и слушал, лишь изредка кивая и переспрашивая, говоря что-то вроде «Ну и как же вы в Амстердаме-то оплошали», или «Да где уж этим гишпанцам наших перепить», и еще какие-то приходящиеся к месту слова, так что время протекло незаметно.
На следующее утро граф Г. проснулся как после исповеди – он чувствовал себя вполне очистившимся если не от грехов, кои пришлось совершить на службе отечеству, то по крайней мере от того тяжкого груза, который давил на него на протяжении всего похода… В это прекрасное утро, как ему казалось, следовало ожидать лишь дальнейших благодарностей и разумеется наград – может быть и от высочайшего имени.
Однако коварная судьба-злодейка готовила ему новое испытание. Несколько утомившись за время путешествия от общества друга Вольдемара и мамзель Лесистратовой, он решил сменить компанию и провести хоть несколько минут в обстановке более подобающей его светлости.
К счастью Санкт-Петербург был полон всевозможных развлекательных заведений и храмов Мельпомены, и граф даже сам уже начинал себя там чувствовать не столько сыном своего отечества, вернувшимся в родные края, сколько любопытствующим путешественником. Здесь блистал и знаменитый Александровский театр, тогда явившийся миру по Указу императрицы Елизаветы Петровны об учреждении «Русского для представлений трагедий и комедий театра», чьим первым директором был российский драматург А.П. Сумароков, и Камерный театр, впоследствии известный как Эрмитажный – придворный театр для узкого круга избранных, что начинал свои представления еще с ноября 1785 года премьерой комической оперы «Мельник, колдун, обманщик и сват», и давал спектакли несколько раз в неделю, и множество других.
Однако же были и не очень приятные моменты – со смертью Екатерины Великой представления здесь прекратились, и среди придворных воцарилось уныние на сей счет, здание на Дворцовой набережной, бывшей до 1790 года Миллионной, перестало быть посещаемо театралами. К тому же новый театральный сезон и вовсе еще не начался, так как осень пока не вступила в свои права. Рассылаемые театральные афиши были сейчас ни к чему, однако же и жарким летом можно было повеселиться – например послушать комическую оперу в Китайском театре, и летние сезоны тут бывали весьма насыщенными.