Павел I
Шрифт:
– Это мнение я слышал и от того старика, вашего агента.
– Мы с ним действительно кое в чём сходимся. Ведь правда, если вас убьют, – сказал Талейран равнодушно, – некого будет посадить на ваше место.
Они молчали с минуту.
– Будьте совершенно спокойны, – с насмешкой проговорил наконец первый консул. – Меня не убьют ни сегодня, ни завтра. Пусть Бурбоны, которых вы так любите, подождут ещё немного.
Он открыл ящик стола, порылся в бумагах и вынул два листка.
– Так называемый Людовик XVIII предлагает мне посадить его на престол и обещает щедрую награду. Роялисты мне советуют уступить Францию Бурбонам, а самому стать корсиканским королём.
Он засмеялся. Талейран молчал.
–
Он прочёл по бумажке:
«J'ai recu, Monsieur, vorte lettre, je vous remercie das choses honnetes que vous m'y dites.
Vous ne devez pas souhaiter votre retour en France; il vous faudrait marcher sur 100,000 cadavres.
Sacrifiez votre interet au repos et au bonheur de la France… L'histoire vous en tiendra compte.
Je ne suis pas insensible aux malheurs de votre famille… Je contribuerai avec plaisir a la douceur et a la tranquillite de votre retraite». [233]
– Очень хорошо, – сказал Талейран. – Особенно про сто тысяч трупов… Вы так бережёте чужую жизнь, генерал. Берегите же и вашу собственную.
– Постараюсь. Хоть в моей скоропостижной смерти тоже очень заинтересована Англия. Но на этом кончается моё сходство с императором Павлом.
233
Я получил, сударь, Ваше письмо и благодарю Вас за те учтивые слова, которые Вы мне говорите.
Вы не должны желать своего возвращения во Францию; Вам придётся пройти через сто тысяч трупов. Пожертвуйте Вашими интересами ради покоя и благополучия Франции… История воздаст Вам за это.
Я не равнодушен к несчастьям Вашей семьи… Я с удовольствием внесу вклад в приятность и спокойствие Вашего возвращения» (фр.).
Они ещё помолчали.
– Да, да, непременно продолжайте ту же политику, – сухо сказал первый консул. – Я ничего другого так не желаю, как союза с Россией. Смерть Павла I была бы несчастьем для Европы. Пусть ваши агенты делают всё для того, чтобы наладить прямые переговоры с петербургским двором.
– Боюсь, что из переговоров не будет толка. Император Павел всё занят мыслью о завоевании Индии.
– Это не такая плохая мысль.
Талейран посмотрел вопросительно на первого консула. «Вот оно, безумие», – сказал он себе.
– Я тоже разрабатываю план похода на Индию в союзе с русскими войсками. Впрочем, вам всего этого не понять.
«Как жаль, однако, что этот великий человек так плохо воспитан», – подумал Талейран.
– Я человек штатский, вам, конечно, виднее, генерал, – произнёс он с улыбкой.
III
Камиллу, желавшую выйти замуж за Куриация, мучили мрачные предчувствия. Мрачные предчувствия мучили и мадемуазель Майар, создававшую роль Камиллы в новой опере Порта. Старая певица старалась изо всех сил: не отрывая ног от пола, зажав парик обеими руками, она скользила, шатаясь, по всему храму Эгерии и высокие ноты тянула так отчаянно долго, что хотелось перевести за неё дыхание. Но публика слушала её плохо и смотрела не на сцену, а на большую, украшенную золотым орлом ложу, в которой в начале действия появился генерал Бонапарт.
Одновременно с ним в первый ряд кресел торопливо прошёл, оглядываясь по сторонам, министр полиции. Он сел, наладил бинокль и, повернувшись вполоборота, стал рассматривать освещённый зрительный зал. Фуше кивнул несколько раз головой, быстро перевёл бинокль на задние ряды кресел, по-видимому, кого-то разыскал и удовлетворённо повернулся лицом к сцене. Эгерия как раз предсказала, что Камилла в этот самый день выйдет замуж за Куриация. Появился и сам Куриаций и, протянув руки к ложе первого консула, пропел: «Chere Camille, enfin je puis revoir vos charmes…» [234]
234
«Дорогая Камилла, наконец я могу снова видеть ваши прелести…» (фр.).
Генерал Бонапарт, в зелёном мундире, с кривой турецкой саблей, рукоятка которой, осыпанная бриллиантами, была видна поверх красного бархата барьера, сидел в ложе боком, несколько впереди секретаря и адъютанта. Дамы не отрывали глаз от его мраморно-бледного лица. Он, казалось, не смотрел ни на зал, ни на сцену и нервно разглаживал средним пальцем руки заложенный угол лежавшей на барьере афиши. Зато люди, находившиеся позади него, были очень озабочены. Они всё время переговаривались шёпотом. Секретарь Бурьен, войдя, старательно запер за собою дверь ложи. Молодой генерал Дюрок отстегнул шпагу и поставил её между колен, попробовав, вынимается ли свободно клинок.
Старик Гораций, не сводя глаз с первого консула, благословил дочь и отдал её за Куриация. Занавес опустился. Послышались аплодисменты. В зале началось движение, хотя антракт должен был продолжаться лишь очень недолго: за первым действием непосредственно следовала интермедия.
Министр полиции встал, оглянулся и вдруг, мимо соседей, испуганно поджимавших ноги под стулья, быстро направился к выходу. Все торопливо перед ним сторонились. Фуше встретился глазами с первым консулом и чуть заметным движением головы показал ему на колонну в проходе. У колонны этой, недалеко от ложи, украшенной золотым орлом, появился плохо одетый, бледный брюнет. Он прислонился к колонне и заложил руку за пазуху, не сводя глаз с генерала Бонапарта.
Первый консул повернул голову, на мгновенье впился глазами в человека у колонны и тотчас перевёл взгляд на министра. Фуше, не замедляя хода, едва заметно кивнул утвердительно. Бонапарт слегка пожал плечами. В ложе, взявшись рукой за шпагу, поднялся генерал Дюрок.
Бледный человек поспешно вышел из залы в коридор и, по-прежнему держа руку за пазухой, по покатому боковому кулуару направился с решительным видом к ложе первого консула. Ему навстречу неторопливо шёл очень изысканно одетый господин, весь погружённый в чтение программы спектакля. Бледный человек посторонился, но и господин, читавший программу, как раз посторонился тоже, так что они столкнулись.
– Mille pardons, citoyen, [235] – проговорил нарядный господин и вдруг схватил брюнета за обе руки выше кистей. В ту же секунду на брюнета из-за угла бросились ещё какие-то люди. За ними в коридоре мелькнула фигура министра полиции. Бледного человека потащили к выходу.
– Готово! – сказал вполголоса Фуше. Хотя он не одобрял всего этого дела, блестящая техника доставила ему удовольствие как специалисту.
Занавес взвился. Вокруг алтаря Юпитера Капитолийского толпился римский народ, воины, сенаторы. Оркестр играл торжественный марш, под звуки которого на сцену входили жрецы. В зрительном зале запоздавшая публика занимала места. Не обращая внимания на возобновившийся спектакль, министр полиции подошёл к ложе первого консула. Встревоженное выражение лица Фуше ясно показывало, что случилось нечто весьма важное. На сцене первосвященник пел:
235
Тысяча извинений, гражданин (фр.).